патрульные «Волги», выскочила охрана, она пробралась сквозь дым, набросилась на Николая Николаевича.
Белосельцев с криком отпрянул от окна, выбежал из подъезда к Лобному месту.
Он побежал к Спасской башне, где горел остов автомобиля и среди разбросанной жести лежал маленький оглушенный пилот. Дюжие охранники что-то делали с ним – то ли били, то ли сшибали огонь.
– Стоять!.. Назад!.. Документы!.. – преградили ему путь охранники. Они удержали его за локти сильными руками, стали просматривать извлеченные из кармана документы. Издалека он видел место взрыва, куда выбегало оцепление в черном, вставала череда автоматчиков. Хрупкое, смятое взрывом тело, от которого шел вялый дым, подняли и затолкали в легковой фургон.
– Черт бы его побрал. Еще один псих ненормальный.
Охранник, кивая на отъезжавший фургон, вернул документы Белосельцеву. И тот, не возвращаясь в Фонд, побрел по разноцветной брусчатке, раскрашенной Аристархом Лентуловым, под цветными светилами, горевшими в небе Москвы.
Дома он включил телевизор. В программе новостей сообщалось, что душевнобольной террорист взорвал автомобиль на Красной площади, направляя его на Кремль. Камикадзе в тяжелом состоянии доставлен в «Лефортово», где ему оказана медицинская помощь и следователи, как только он придет в себя, готовятся снять с него показания.
По другой программе показывали похороны Граммофончика на Новодевичьем кладбище. Свежая могила, заваленная цветами. Поредевшая когорта «демократов первой волны». Вдова, вся в черном, красивая, с беломраморной шеей и белыми полусферами открытых грудей. Рядом с ней Избранник. Она положила ему голову на плечо, беспомощно прижалась к нему, и у него в глазах слезы.
Здесь все было кончено, доведено до «черного квадрата». И чтобы не стать свидетелем или, не дай бог, участником нового этапа Проекта Суахили, он собрался уехать во Псков.
Часть IV
Операция «Гексоген»
Глава двадцать седьмая
Поездка во Псков была не обычным путешествием пожилого человека по местам его молодости и первой, незабвенной любви. Он ехал туда не для того, чтобы оказаться среди храмов, озер, сосняков, где было ему чудесно и где он пережил свою первую любовь. Не для того, чтобы спустя десятилетия испытать боль воспоминаний, сладкую муку недостижимости прежнего счастья. Он отправлялся туда с магической задачей обратить время вспять, проделать по световоду времени обратный маршрут к тому мгновению, к тому перекрестку судьбы, где ему было видение и явившийся на белой дороге, среди золотого поля подсолнухов, ангел позвал его за собой. Указал с горы на далекую белую церковь в Малах, где ему было уготовано место священника и где с любимой он мог посвятить свою жизнь познанию божественных истин. Он ехал во Псков, чтобы, подобно водолазу, погрузиться в огромный океан исчезнувшего времени и там, среди утонувших кораблей, потопленных материков, ушедших на дно поколений, найти крохотную скважину, в которую нырнет, промчится вспять, вынырнет в исчезнувшем времени. И снова окажется на белой пыльной дороге, среди огромных золотых цветов, над которыми встало пернатое диво, указывающее на далекий солнечный храм. Исправляя ошибку молодости, он откажется от прожитой жизни, от страстного и бессмысленного блуждания по миру, выберет храм, свою любимую Аню, служение Господу.
Он готовился к поездке во Псков, как к огромной духовной работе, как к позднему пострижению в монахи. Он собирался уехать, чтобы не вернуться.
За этими торжественными размышлениями его настиг утренний телефонный звонок. Голос, который взывал к нему, казался знакомым, с едва уловимым двойным дефектом, как если бы на одну монету были наложены две разные чеканки. Голос был вежливый, исполненный извинений, но в нем, как в перегретом электрическом проводе, присутствовала потаенная истерическая страсть, и казалось, голос мог вспыхнуть раскаленной зеленой искрой, расплавиться и распасться от внутренних, пробегавших сквозь него напряжений.
– Виктор Андреевич, поверьте, я не стал бы беспокоить вас дома, да еще в столь ранний час. Только неотложные обстоятельства заставили меня это сделать. Мне нужна встреча с вами, короткая, но немедленная. Не откажите мне в моей просьбе.
– С кем имею честь? – Белосельцев испытал муку, чувствуя, что над его возвышенными философскими построениями нависла угроза, как нависает над головой оборвавшийся электрический провод, с которого срываются прозрачные трескучие вспышки.
– Это я, Вахид Заирбеков. Поверьте, обстоятельства слишком серьезны.
Белосельцев мгновенно вспомнил молодого чеченца с тонким лицом, сросшимися, одним взмахом прочерченными иссиня-черными бровями, чья мелодичная русская речь была странно аранжирована музыкой Кавказа и Оксфорда. И это воспоминание, и возникшее в плече напряжение от тяжести несуществующего алюминиевого кейса с долларами, и дурнотный мышиный запах зеленых купюр, и доклад Премьера в собрании спецслужб, и эффектно поднятый над сценой футляр, перетянутый блестящей тесьмой, из которого, как в жутком фокусе, выпала отрезанная, с белыми бельмами, голова Шептуна, – все это жутко нахлынуло, и Белосельцев попытался отпрянуть, отдалиться от нависшего, смертельно опасного провода.
– К сожалению, Вахид, вы застали меня перед самым отъездом. Едва ли я вам буду полезен.
– Мне нужна краткая встреча, Виктор Андреевич. Это касается всех нас, патриотов России. Это не мое и не ваше личное дело. Простите за высокопарный слог, но это общенародное, общенациональное дело. И вы, когда будет поздно, не простите себе того, что не встретились со мной. Быть может, вы единственный человек в современной России, кто сможет меня услышать и отвратить беду.
Белосельцев чувствовал, как Псков, его белые церкви, его голубые высокие облака над горячими пыльными дорогами, его розовые сосняки и озера – все это отплывает, удаляется, и прозрачный Троицкий собор, парящий в полях, и темная долбленая лодка со стеклянной, водяной полосой, и тенистый сад с золотыми яблоками, и она, его милая, тянущаяся к ветке за налитым плодом, – все это опять исчезает, как миф и волшебная сказка, заслоняемые жестокой реальностью.
– Я вернусь через месяц, и тогда повидаемся, – пробовал отказаться Белосельцев, понимая, что его попытка тщетна и новая опасность, как длинная тень, стоит у его порога.
– Дело не терпит отлагательств, Виктор Андреевич. От нас с вами зависят сотни жизней. Как верующие люди, как граждане нашей общей Родины, мы не вправе отвернуться. Мне нужен пятиминутный разговор с вами.
Белосельцев чувствовал, как возрастает, удлиняется огромная тень у порога. И надо закрыться на все засовы, замкнуться на все замки, утихнуть, умолкнуть, притвориться несуществующим, мертвым. Переждать, когда тень достигнет своей максимальной высоты, лиловой спелости и начнет уменьшаться, бледнеть, растает и уйдет от порога. Но вдруг явился образ Николая Николаевича, русского пророка и мученика, в бинтах и повязках, лежащего на тюремной кровати, и сквозь бинты, черной дырой рта, беззвучно приказывающего: «Встречайся!» Белосельцев устыдился своей слабости и смиренно послушался.
– Через полчаса я выйду на Тверской бульвар. Приходите. Я уделю вам пять минут.
– Больше и не надо, Виктор Андреевич. Верю в вас, в русского патриота и гражданина...
Они встретились у тяжелой деревянной скамейки, под желтеющими липами с золотыми лужицами опавшей под ними листвы. Бульвар был полон сиреневого воздуха, сладкого тления, утренних теней. Рыбий блеск автомобилей был удален за древесные стволы, чугунные решетки, не нарушал безлюдного пространства, столь удобного для одиноких прогулок и тайных свиданий.
Вахид был бледен, утонченно красив и коварен, когда смотрел на Белосельцева жгучими, жадными, требовательными глазами.
– У меня есть экстренная информация, полученная из Чечни, от Шамиля Басаева. Эта информация для меня обременительна. Я не имею к Басаеву никакого отношения. Но он пользуется мной как ретранслятором, и я не могу избавиться от этой опасной и обременительной роли...
– Не думаю, чтобы я мог воспользоваться информацией, исходящей от Шамиля Басаева. Наше с вами
