золотом соборов, мелькающими в автомобилях лицами, заминирован, доживает свои последние часы и минуты.
Он шел по набережной, и ему чудилось, что мост через реку взрывается, разламывается посредине уродливой вспышкой, рушится в реку железными фермами, осыпая мусор машин, пешеходов, и река вскипает от раскаленного железа и камня, и в нее, как град, выбивая пузырьки, расходящиеся круги, падают с неба перевернутые лимузины, валятся сломанные фонарные столбы, оседают клочки обугленных флагов.
Он торопился навстречу храму Христа Спасителя, и ему казалось, что белый собор вдруг оседает от тупого взрыва, ломаются угловые купола, открывается в стене зияющий пролом, из которого, как на старой киноленте, выносится мутное облако дыма, тусклая гарь, остатки позолоты, и в земле, сотрясая ноги, катится взрывная волна.
Он пересекал Манежную площадь с белым лепным дворцом, и ему виделось, что вся она, чешуйчатая и блестящая от автомобилей, взламывается, встает на дыбы, проваливается в черный котлован, куда, как с противня, сыплются машины, и Пашков дом, еще недавно торжественно-белый на зеленой горе, кажется гнилым зубом с дымным дуплом, и в небе, как горящие птицы, летают обожженные рукописи, пылающие книги, сыплется горячий пепел.
Белосельцев задыхался, открыв по-рыбьи рот, словно вокруг сгорел кислород и он глотал ядовитые пироксилиновые газы. Выпучив глаза, хватаясь за сердце, он молил: «Господи, спаси Москву», – и город дрожал в стеклянной дымке, словно начинал колебаться от взрыва.
Его мнительность обретала формы безумия. Он смотрел на старушку, держащую за руку маленькую смешную девочку в полосатых чулках и трогательном колпачке, и думал, что они через минуту будут уничтожены взрывом. Заглядывал в лицо молодой прелестной женщине, чьи золотистые волосы раздувал ветер с реки, и представлял ее в гробу, на кладбище, среди жертв, унесенных взрывами. Он уступал дорогу самодовольному толстяку, с небрежно повязанным галстуком и маленьким модным чемоданчиком, и думал, как тот будет лежать на развалинах и из его разорванных брюк будут торчать красно-белые обломки костей.
Он подозревал всех, кто попадался навстречу, проскальзывал в лимузинах, на секунду встречался глазами. Черноволосого, с синей щетиной юношу, который вполне мог оказаться чеченским взрывником, заложившим заряд в подворотню и ждущим минуту, чтобы нажать на взрыватель. Лысого, с потным розовым лицом водителя за рулем юркого фургончика, вильнувшего на желтый свет, чтобы успеть провезти взрывчатку, упрятанную в тюках под грудой картошки. Надменного шофера в длинном иностранном лимузине с фиолетовой мигалкой, что мог быть соучастником диверсантов и сейчас торопился доставить секретный приказ, по которому через час начнет взрываться Москва.
Белосельцев метался по городу, путаясь в бульварах, набережных, многолюдных проспектах и тихих переулках, ожидал катастрофы, безмолвно моля: «Господи, спаси Москву!»
– Виктор Андреевич, откуда ты, друг сердечный! – Этот оклик остановил его посреди переулка, сквозь который проглядывала нежно-желтая, как яичный порошок, Кропоткинская и который был украшен ресторанной вывеской, веселой и дурацкой, с каким-то пиратским колесом и дощатой кормой старинного фрегата. – Я спешу за тобой, думаю: ты, не ты!
Кадачкин стоял перед ним, плотный, в дорогом, вольно сидящем пиджаке, круглоголовый и синеглазый, чьи пепельные волосы были подстрижены по-спортивному, бобриком. С ним виделись совсем недавно, в злополучный час выступления Премьера, когда скатилась со сцены окровавленная голова Шептуна. Теперь он возник непредсказуемо, как спаситель, точно так же, как возникал дважды в Африке – на дороге из Лубанго к Порту Алешандро, где Белосельцеву грозило пленение, и в русле сухого ручья, где Белосельцев прятался от конвоя «Буффало», слушая стоны умирающего слона, а по руслу, сидя на бэтээре и свесив длинные ноги в перепачканных бутсах, ехал Кадачкин, матеря водителя. Теперь он стоял перед Белосельцевым в центре Москвы, и тому казалось, не было желанней встречи, не было спасительней голоса.
– Мы тогда с тобой, Виктор Андреевич, пересеклись ненадолго и опять потеряли друг друга. Как жив- здоров? – Кадачкин вглядывался в потрясенное лицо Белосельцева, пытаясь понять природу его смятения.
– Да так, как-то все кувырком, – беспомощно ответил Белосельцев.
– Слушай, – Кадачкин крутанул круглой лобастой головой, зачерпнув синими глазами вывеску ресторана, – давай зайдем пообедаем. В которые-то веки. Потолкуем, тряхнем стариной.
Белосельцев не стал перечить, с радостью согласился, боясь отпустить от себя уверенного, сильного друга, в чьей защите снова нуждался.
Они вошли в ресторан и очутились в уютном московском дворике с глухой кирпичной стеной, увитой плющом. Сверху, из-под зеленых кущ, изливался серебряный водопад, наполняя темную заводь, на которой качались кувшинки и тростники. Под солнечной сенью желтеющих прозрачных деревьев стояли деревянные столики, и один из них, рядом с водопадом, с цветами, всплесками солнца, заняли друзья, радостно озирая один другого.
Официант восточного вида, не вызвавший у Белосельцева недавней болезненной подозрительности, деликатный, предупредительный, принял заказ, вычитанный по складам Кадачкиным из кожаной увесистой книги. И скоро на столе, цветисто занимая его дощатую поверхность, появились запотевшая бутылка водки, рюмки, пышная ароматная зелень, слезящийся овечий сыр, красная и черная фасоль, желтые, окутанные паром, похожие на маленькие молодые планеты хинкали, продолговатое блюдо с люля-кебабами, насаженными на миниатюрные пики, и кувшин кислого молока с измельченной зеленью, и желтый, как полная луна, теплый лаваш. Белосельцев, почувствовав себя голодным, радовался этому восточному изобилию, изобретательности хозяев ресторана, превративших утлый дворик в таинственный грот с пленительной струей водопада.
– Ну, за встречу, за Африку, за русскую дружбу! – поднял налитую до краев рюмку Кадачкин, и, когда они чокались, несколько сочных капель проблестело и упало на стол. Еда была отменной. Люля-кебабы таяли во рту. Из хинкали пробивался на язык раскаленный сок, который тут же запивался холодным кислым молоком, а последнее служило великолепным сопровождением водке, создавая круговорот вкусовых ощущений, лишь распалявших голод.
– Ну так что с тобой приключилось? – спросил Кадачкин, обкусывая железную шпажку с насаженной колбаской сладкого мяса. – Мчишься по Москве, будто за тобой гонится весь батальон «Буффало» или ты преследуешь Маквиллена, пожелавшего от тебя улизнуть. Какая такая незадача?
– Столько не виделись. Столько воды утекло, – не отвечая на вопрос произнес Белосельцев, чувствуя сладчайший хмель, от которого в водопаде, казалось, переливались серебряные ручьи, проникая в темную глубину водоема. – С тех пор, как мы расстались в Лубанго и я еще чувствовал запах распаренного эвкалиптового веника, с тех пор целая эпоха прошла. Нет страны, нет армии, нет государства. Есть мы с тобой, и у каждого общая боль. Ты-то как жил эти годы?
– Еще пара африканских стран в атташате. Потом центральный аппарат ГРУ. Когда все стало валиться – Карабах, Армения в Седьмой гвардейской, Прибалтика. Видел, как обезьяны добивают великую армию, и главная обезьяна в Кремле. Когда случился ГКЧП, вздохнул с облегчением. Наконец-то добьем негодяев! Поднял батальон по тревоге, взял под контроль несколько военных объектов. А потом – облом, блеф, блевотина. Когда наркоманы стали срывать красный флаг, отстрелялся по ним из СВД, а потом написал рапорт на увольнение. С тех пор кувыркаюсь в какой-то перхоти. Торгую зубной пастой и ваксой, лампочками и батарейками. Как белые офицеры в Стамбуле. Только в тараканьих бегах не участвую. А так – точь-в-точь!
– Неужели все безысходно? Враг, которого мы гоняли по миру, гоняет нас теперь по Москве. Ну понятно, политики-сволочи первые все продали. Народ-обыватель не захотел подняться. Но силовые структуры? КГБ, которое, казалось, сплошь состояло из рыцарей. Или твое ГРУ? Почему нет отпора? – Белосельцев захотел рассказать боевому товарищу о Проекте Суахили, в который был вовлечен, но угрюмая тревога и тяжесть сомкнули уста.
Кадачкин наполнил рюмки, и они выпили молча, не чокаясь, словно поминали страну. В водоеме всплыла на поверхность, схватила серебряный пузырь и снова ушла в глубину красная ленивая рыбина.
– Я, конечно, ушел от дел, превратился в мелкого неудачливого торговца, но все же кое-какие связи
