туристов, ослепленных блеском серебряных украшений. Большинство их составляли пожилые пары, которые приезжали вчетвером на одной машине. Мужчины сидели впереди, откуда было видно все, а женщинам доставалось заднее сиденье, как собакам, и оттуда можно было увидеть разве только ограждение шоссе и сваленный на обочине мусор.
Кем она только ни работала: помощницей в асфальтоукладочной бригаде (Ренти махала флажками, предупреждая водителей о ведущихся работах), оператором машины по упаковке свечей, продавщицей в маленьких художественных галереях, девочкой на побегушках у мастера по оргстеклу, рабочей сцены в театре, после чего ее взяли в Галерею Мулшу. Там Ренти наклеивала муслин на обратную сторону пожелтевших карт и чинила старые карты в свитках, а однажды вечером оказалась на столе вместе со своим начальником Пэном, и они занялись любовью. Этого оказалось достаточно, чтобы через месяц Пэн, неся ей пару бутылок и тарелку фаршированного перца чили, серьезно призадумался о своих чувствах. Ренти была грубовата, ее нельзя было назвать красивой женщиной, но в длинном облегающем платье с глубоким вырезом она была неотразима. В тридцати километрах от Энджел-Файр они нашли маленькую глиняную хижину, одной из стен которой служил трейлер. Пэт таскал в патио большие оранжевые горшки, а она выращивала разные травы. Они подобрали на улице немецкую овчарку. Пес оказался добрым и послушным — такого не страшно посадить на заднее сиденье машины. И все у них было хорошо, но год спустя Ренти собрала вещи и уехала, пообещав вернуться через несколько недель. Она хотела съездить в Вайоминг навестить сестру. На следующую ночь ей приснился кошмар: будто она стоит перед котлом, в котором варится чихуахуа, и она наливает себе этой похлебки, а сваренное животное скромно интересуется, не могла бы Ренти отвезти его к ветеринару после обеда, если у нее найдется время.
В первые дни все было нормально — как-никак родные сестры. — но потом говорить стало не о чем. Ренти рассказала, что Пэн ей поднадоел. Она, на свою беду, не особенно любвеобильна, ей не нужно то, чем она обладает. Роуни в ответ призналась, что Шай тот еще придурок, но зато милый, и хотя без него ей было бы проще, развод затевать не стоит, и к тому же ей не хочется терять такого красавца. Неделю спустя сестры начали ругаться, как в детстве, да и темы были все те же: кого из них родители любили больше и почему она, Ренти — эдакий гадкий утенок.
— Ты похожа на старую потрепанную ворону, — заявляла Роуни. — А все потому, что вечно одеваешься в черное. Ты бы выглядела получше, надевай ты…
— Дорогая сестренка, не пытайся меня переделать, — обрывала ее Ренти.
На самом деле, они обе были неряшливы. Правда, в случае с Роуни это проявлялось не в ее внешнем виде и не в том, как выглядел ее магазин, но в том, что творилось в доме. При этом ее муж Шай Хамп, как и многие из тех, кто вырос на ранчо, был помешан на чистоте. Грязные раковины, пыль — всего этого он не выносил. Шай обычно дожидался, пока жена уйдет на работу и, забыв о собственной работе по страхованию лошадей, набрасывался на грязь. Ну а когда дом остался на попечении сестер, то нож с остатками апельсинового джема использовался для того, чтобы прихлопнуть какое-то страшное насекомое, на краях ванной валялись мертвые мухи, а на окне засохла полоска птичьих испражнений.
Ренти хотела познакомиться с Уэйдом Уолсом и представляла его себе человеком с железными мышцами и суровым взглядом, но он оказался обычным мужчиной с покатыми плечами. Казалось, он явился из ниоткуда и никому не был нужен.
— Ничего смешного в этом нет.
Он уселся на стул и сложил руки на животе. Кухня была как из журнала — множество жестяных баночек и целая батарея бутылок с разными уксусами, экзотическими эссенциями и маслами.
Роуни достала из холодильника полупустую бутылку «Шардоне» и налила немного вина в два бокала.
— Шай знает о вашем приезде. Он сегодня вернется. Может, вечером. Но обязательно вернется. Я не знаю, чем вы занимаетесь, и знать не хочу. Я просто вас подвезла, и все. — Отпив вина, она бросила еще одну фразу: — Вы будете спать в той же комнате, что и в прошлый раз.
Гость взял чемодан и поднялся на второй этаж. Комната была украшена коровьими черепами, засаленными лассо, а еще на стене висела репродукция литографии, на которой был изображен человек, клеймящий корову Почти вся мебель здесь была из простого дерева. Да, имелся еще деревянный сундук с инкрустацией в виде коров. Кто-то, видимо, попытался отодрать одну из них, но лишь поцарапал лак.
Ренти и Роуни услышали, как в туалете спустили воду.
— Похоже, он действительно выпил много воды, — заметила Ренти.
Спускаясь по лестнице, Уолс прокашлялся.
— Девочки, не хочу вас беспокоить, но нет ли у вас чего-нибудь поесть?
— А в самолете вас разве не кормили?
— Я не ем то, что дают в самолетах.
Он усмехнулся, пытаясь скрыть раздражение. Девицы сидели, потягивая вино. Кормить его никто не собирался.
— Есть томатный суп, яйца, грейпфрутовый сок и хлеб, — предложила Роуни.
Она сделала паузу, но потом черт дернул ее добавить:
— А еще в морозильнике есть мясо.
Это его раззадорит.
— Я не ем мясо. И вы это прекрасно знаете. Вы боретесь со скотоводами, но при этом едите мясо, тем самым поддерживая их?
— Я не борюсь с ними, — ответила Роуни. — Это вы с Шаем этим занимаетесь. — И повторила: — Мясо в морозильнике. — Если его не съесть, оно испортится.
«Да как он смеет называть их „девочками“?!»
— Это разве повод есть мясо?
— Послушайте, Уэйд. Это не говядина, а мясо буйвола, — убеждала гостя Роуни. — Говядину здесь никто не ест. И потом, содержимое нашего холодильника не имеет никакого отношения к вашим с Шаем делам.
— Имеет, и еще какое. Фермерам дают субсидии, они разводят коров, уничтожая общественные пастбища, прибрежную растительность, редкие растения. Коровы все вытаптывают. Если бы не они, на земле не было бы столько метана, который разрушает озоновый слой. К тому же эти вонючие, тупые и вредные животные наносят непоправимый урон заповедникам, принадлежащим народу, то есть всем нам — и ради чего? Все ради жалких трех процентов роста валового дохода штата. Ради того, чтобы некоторые люди могли жить, как в девятнадцатом веке.
Он замолчал. Замолчал, обескураженный необходимостью разъяснять такие вещи в этом доме. И опустил глаза. На ногах у девушки были кожаные сапоги. Он учуял исходивший от них запах мяса. Этим запахом был пропитан весь дом. Уолс резко открыл холодильник и увидел там две потемневшие морковки, желтеющий кочан брокколи, тоник, вино, пиво, корзинку со сморщенным перцем чили, а в морозильнике лежало мясо, завернутое в запачканную темной кровью бумагу.
— Я сегодня за плиту не встану, — заявила Роуни. — Пусть каждый сам себе готовит.
Пока грелся суп, он пил воду.
— А я еще помню те артишоки, — сказал он Роуни почти мягким голосом. — В прошлом году вы готовили на гриле огромные калифорнийские артишоки. Даже не знаю, как они получились у вас такими вкусными. Мы тогда сидели на палубе и ждали восхода луны.
Уолс понимал, что она тогда была пьяна. На трезвую голову он никому не нравится.
— Да, — безучастно ответила хозяйка. — Но сейчас у нас нет артишоков. К сожалению.
Атмосфера на кухне накалялась. Тогда, год назад, он признался Руони за артишоками, что сам сшил себе коричневый костюм из новозеландской конопли. И что костюм этот ему будет служить вечно. Она выпила тогда так много вина, что костюм ей казался красивым, а Уэйд Уолс — чуть ли не героем. В похмельной тяжести утра он оказался обычным человеком в мятом пиджаке.
— Итак, — очень спокойно сказал гость. — Шай снова ест мясо.
В свое время, когда Шай Хамп был совсем юнцом, он наставил его на путь истинный. Но это было
