— Да. Нет. (Мы рознимся от нищих только тем, что больше просим — и получаем, что нам не смеют (пока) дать 10 сант<имов>, но тряпье дают — ужасное. Так что, в общем, не рознимся ничем. И есть нищие, к<отор>ые, умирая, оставляют миллионы, что с нами навряд ли случится.)
(Поставленное в скобки думаю, но не говорю — что тут понять Муру? И мне.)
14-ое, кажется, августа 1932 г.
Колокола покрывают — странностью своего звука (не звонят никогда) все T. S. F-ы[189] и граммофоны. On a toujours assez de voix pour etre entendu.[190]
Myp — 16-го августа
— Мама! А Лев Толстой — по-французски — Лажечников?
(Из<дательст>во Лажечникова)
Матерям остаются в любовь вещи, разлюбленные сыном.
В 1932 г. впервые читаю Mary Webb: Sarn и Le Poids des Ombres.[191]
Любимых забываю вместе с собой, любившей. Ибо если дружба — одно из моих обычных состояний, то любовь меня из всех обычных состояний: стихов, одиночества, самоутверждения —
И — внезапное видение девушки — доставая ведро упала в колодец — и всё новое, новая страна, с другими деревьями, другими цветами, другими гусями и т. д.
Так я вижу любовь, в к<отор>ую действительно проваливаюсь и выбравшись, выкарабкавшись из (колодца) которой сначала ничего из здешнего не узнаю, потом — уже не знаю, было ли (то, на дне колодца) а потом знаю — не было. Ни колодца, ни тех гусей, ни тех цветов, ни той меня.
Любовь — безлица. Это — страна. Любимый — один из ее обитателей, туземец, странный и особенный — как негр! — только здесь.
Глубже скажу. Этот колодец не во-вне, а во мне, я в себя, в какую-то себя проваливаюсь — как на Американских горах в свой собственный пищевод.
Вот как отозвалась, а м. б. вот о чем детская сказка Frau Holle.[192]
Колодец рода и пола.
8-го сент<ября> 1932 г.
Есть, очевидно, люди одаренные в любовной любви.
Думаю, что я, отчаявшись встретить одаренность душевную, а сама в любовной любви если не: бездарная, то явно-неодаренная, во всяком случае явно (обратное от тайно) не одаренная — к этой одаренности, в них, тянусь, чтобы хоть как-нибудь восстановить равновесие.
Образно: они так целуют, как я — чувствую и так молчат, как я — говорю.
Ничем иным такое тяготение всегда к тем же, к таким же, при моей холодной в любви (и только в любви!) крови не объяснишь. (Разве что надежда на горячую кровь (собственную)?)
Тянусь к их единственному дару (моему единственному — отсутствующему).
Еще одно — и очень сильное.
Эти люди (и только эти!) делают меня другой, новой собой, не-собой. Соблазн собственной новой души, а не чужого тела. И соблазн — чужой души, только тогда — беззащитной, разверзтой (моя — всегда!) и только так заполучаемой.
Только в этом они сильнее, цельнее, полнее меня.
К людям высокого духа я — любовно — не влеклась. Мне было жаль их на это, себя на это (Володя А<лексеев>). Что — это? Да на эту невысокую беду.
Мур, рассказывает Гоголя:
— Там одна барышня была — царица, в красных сапогах. Она откусила ухо у прытсидателя и потом ела золотые галушки.
«Кто при звездах и при луне».
Я: — Что было в шапке?
— Предисловие, т. е. завещание.
18-го Октября 1932 г.
Мур — 4-го ноября 1932 г. — злится
— Губка! Сто пятьдесят метров клочьев Ваших волос!
Строки:
…О, тел и волн
Волнуемость!
— Пиши! —
Целую Вас
До дна души…
Забытая, зарытая обида
(Стихи «Закрыв глаза — раз иначе нельзя —»)
