бы цыгана за горло и вытряс из него все его гениальные соображения. Но встать он не мог, оставалось лишь метать глазами молнии.
– А неплохой я лекарь, – немного просмеявшись, сказал Теодор. – Оживаешь прямо на глазах! Сейчас драться полезешь. Ладно, не злись… Я вот чего не понимаю. У тайского палача ты на первом же допросе признался бы в чем угодно: что ты Господь Бог и дьявол в одном лице, что ты выкапываешь из могил девственниц и объедаешь у них груди – да что бы велели, в том бы и признался. Но этого им было не надо. Тебя месяц пытали вполсилы…
– Что? – выдавил из себя Энтони, потрясенно глядя на Галена.
– Вполсилы, Тони. Уж я-то знаю. Так, чтобы ты мог держаться. Тебя выматывали с таким расчетом, чтобы ты не наклепал на себя невесть что под рукой палача, а обессилел и сдался сам. И, как только это произошло, сразу же все прекратилось. Причем как гениально все задумано и как мастерски проведено! Чего стоит один тот стражник, который тебя с ложечки кормил!
– А что, он не… – начал Бейсингем.
– Конечно! – усмехнулся Гален. – Никакое это не участие. Ты думаешь, тебя сломали на том допросе? Нет, дорогой мой! Все это было подготовкой, а сломали тебя, когда уговорили поесть. Так?
– Да, пожалуй… – кивнул Энтони.
– Понять-то я это понимаю, но вот придумать такое не смог бы. Это как с той цыганкой в Трире – я ведь не мальчик, а поймали, как птицу на клей, – Гален поморщился, отгоняя неприятное воспоминание. – И если бы все пошло по их плану, сейчас я увидел бы возле королевы красивую куклу с мертвыми глазами по имени Энтони Бейсингем.
– Но зачем? – Бейсингем крикнул так, что забыл про осторожность, закашлялся и долго не мог отдышаться. – Зачем? Я ничего не понимаю, Терри, это-то и страшно. Я – простой генерал, ничего особенного собой не представляю, разве что в постели неплох. Ничего, кроме мести, мне в голову не приходит, но если она не насытилась тем, что было – я пропал…
И вдруг он осекся, примолк. Теодор не торопил его, молча ожидая продолжения, а Энтони вспомнил тюрьму и тот странный разговор, который ему, полубезумному от пыток, то ли в бреду привиделся, то ли наяву случился. Он и сейчас не придавал ему большого значения, тем более что не был уверен в том, что все это происходило в действительности, но Гален, выслушав его, вскочил как подброшенный.
– Дорогой товар, говоришь? Время, говоришь, упущено? Жаль, что оспа не испортила? Тони, где твоя голова?! Какая, к чертям, месть?!! Да они с тебя пылинки сдувать будут, если найдут! Ты им очень нужен – уж не знаю, зачем, хотя подозреваю, в чем дело, оспа мне мысль подала… Не по-трогарски это, да и не по- имперски, а вот на Востоке имело бы смысл… У вас при дворе люди оттуда не болтаются?
– Не видел… – Энтони задумался, припоминая. – Разве что послы, но и те редко бывают, им с нами скучно. Тайцы вина не пьют, а эзрийцы говорят, что не привыкли быть с женщинами в одном собрании… А что на Востоке есть такого, чего у нас нет?
– Много чего. В частности, там красота не просто услада для глаз, а имеет свой материальный смысл. Красота – это благоволение богов. У нас, чтобы снискать небесную милость, жертвуют на церковь, а там покупают красивых коней и слуг. А чтобы заполучить в военачальники такого, как ты, эмир Дар-Эзры, например, отдал бы хороший город, не считая жителей, а может быть, и не один. И его совершенно не волновало бы, как ты воюешь – это мне надо стараться самому, а за тебя сражались бы духи войны. Так что с их точки зрения ты – безумно дорогой товар, который надо беречь. Уверен, что у тебя, после всех пыток, ни одного рубца не осталось. Так?
– Тогда зачем все это вообще понадобилось?!
– Я полагаю, что тебя просто объезжали, как жеребца, приводили к повиновению. Жестоко приводили, да – ну а как с тобой иначе справишься? И если бы королевский шпик пива не любил… Знаешь, надо бы о нем позаботиться, если он еще живой, заслужил парень!
– Если все так – я пропал… – безнадежно проговорил Энтони. – Разве что кислотой в лицо плеснуть, чтоб отстали…
– Черта с два! – рявкнул Гален. – Еще не хватало – такой портрет портить! Нет, сделаем по-другому. Через восемь дней я уеду и увезу тебя с собой – пусть кто-нибудь только попробует заглянуть ко мне в карету! К весне ты поправишься, а там видно будет. Мир большой. Хочешь, отработаем взаимодействие и будем продавать две шпаги вместо одной, не хочешь – найдешь себе что-нибудь еще. Земли твои – наследственные, ведь так? Собирать подати с них ты сможешь откуда угодно. А ваша красотка королева пусть поищет себе кого-нибудь другого и для любви, и для войны.
– Мне надо подумать, – сказал Бейсингем.
Теперь в его голосе не было и следа растерянности или страха. Гален снова усмехнулся, но ничего не сказал, а, устроившись поудобнее, продолжал потягивать вино. В комнате повисла тишина. Через пару минут Бейсингем повернулся к другу:
– Я не могу… Видишь ли, Терри… тут есть одно обстоятельство… Ты ведь знаешь, что такое прекрасная дама?
Гален молча кивнул.
– Ну так вот… У меня тоже есть прекрасная дама. Смотри… – он вытянул из-за пазухи кожаный шнурок, на конце которого болталась монетка. – Когда я шел из тюрьмы, все от меня шарахались, а одна маленькая девочка подала мне милостыню. И я не хочу, чтобы эта малышка была завоевана – ни какими- либо соседями, ни твоей непонятной тьмой. Так что спасибо тебе, но я останусь здесь. А там посмотрим…
– Нет, – цыган поднялся и прошелся по комнате, разминая ноги. – Так не пойдет. Если оставаться здесь, то надо очень хорошо знать, что станешь делать. «Посмотрим» тут не годится. В общем, так: сейчас ты будешь спать добротным целебным сном. Судя по всему, твоей герцогине можно доверять. Я переговорю с ней, а потом пойду во дворец, буду думать, смотреть и слушать. Через день-другой зайду и мы все обсудим.
– Терри, – Бейсингем в упор взглянул на Галена. – Это моя страна, и я не могу позволить… А ради чего ввязываешься в это дело ты?
– Ну, – цыган пожал плечами, – в последнее время я что-то слишком легко побеждаю. Давно нет достойного противника. Скучно, Тони… Так что пойдем вместе, или же я попросту тебя увезу. Сейчас тебе уж всяко со мной не справиться…
Как бы то ни было, а средство генерала Галена помогло. После его отъезда Энтони чувствовал себя выпотрошенным, однако почти сразу заснул и спал неожиданно крепко и долго. Сквозь сон ему чудилось что-то невозможное, и, лишь сделав над собой усилие, он осознал, что это музыка: кто-то играл на лютне, тихонько напевая. «Неужели герцогиня? – подумал он сквозь сон. – А хорошо играет! Зря я отказывался…»
Но это была не герцогиня. В кресле у камина сидел Теодор и, положив на стул перед собой лист пергамента, что-то напевал, тихонько себе подыгрывая. Зрелище было настолько умопомрачительное, что у Энтони отнялся язык: генерал Гален в черной рубашке и изысканнейшем черном, шитом серебром камзоле, с поясом нечищеного серебра, что было уже верхом утонченности, с волосами, убранными на придворный манер, так что тугие вороные кольца ложились на плечи. У правого виска волосы были подхвачены серебряной заколкой, с которой ниспадали серебряные же цепочки разной длины, с янтарными звездами на концах, терявшимися в черных кудрях. Да еще лютня в руках! И ведь как играет! Заметив, что Энтони проснулся, Теодор перестал мурлыкать и запел по-настоящему, ярким мерцающим баритоном. Допев и в полной мере насладившись изумлением Энтони, он рассмеялся.
– Тони, я не собираю ненужные мне вещи. Если это пистолеты, то любой из них стреляет. А романсы я пою, это ведь так естественно… Кстати, ты заметил, что я последовал твоему совету и ношу серебро с янтарем? Судя по тому, как это принимают, твой вкус безупречен…
– Ты же был здесь вчера, – сказал, чуть опомнившись, Бейсингем. – Что-то случилось?
– Позавчера, друг мой… Ты спал двое суток. С добрым утром, и не желаешь ли позавтракать?
Энтони поднял глаза: за окном было темно.
– Сейчас восемь вечера, – предупредил его вопрос Теодор. – Но для тебя, пожалуй, утро. Есть хочешь?
