Небольшая карточка, раза в два крупнее паспортной. Усики, галстучек, волосенки на пробор…
Углубляться в физиономию будущего зятя Коля не стал — торопливо дочитал письмо. Там и оставалось-то десять строк.
«…Как ты живешь? Я о тебе очень беспокоюсь. Напиши хоть что-нибудь.
Очень тебя прошу — с тем, о чем я написала, не задерживай. Просто очень прошу. Людкина тетя полагает…»
Абзац про тетю Коля промахнул, не читая. Полагает, и бог с ней. Она ведь юрисконсульт, вот и пусть полагает.
Дальше шло, как в лучших домах:
«…Целую тебя крепко.
Лариса.
P.S. Игорь передает тебе очень большой привет».
Коля сложил письмо и сунул в конверт. Привет от Игоря, задуманный, наверное, опытной теткой и размноженный Людкой в трех экземплярах, почему-то добил его совсем. Кривясь и хмыкая, он взял телеграфный бланк, резко, не дописывая буквы, накарябал адрес и мстительно бросил на голубую бумажку три слова: «Разбирайтесь сами. Папа». Заплатил полтинник, взял квитанцию и, выходя, так долбанул дверью, что какая-то бабуся, покрывавшая поздравительную открытку ровными красивыми строчками, подскочила, выронила ручку и истошно завопила:
— Да что же это делается?!
Но ушел Коля недалеко. И квартала не пройдя, он вдруг повернулся и бросился назад, чертя правой ногой нелепые полукружья: при беге подвернутая ступня все же давала себя знать..
— Девушка, — выдохнул он, — я тут телеграмму оставил…
Она мало что поняла, но бланк вернула.
— Только я ведь квитанцию выписала. Как же теперь?
— За тобой останется, — блекло улыбнулся Коля.
От сердца отлегло. Дочь все же. Какая ни есть, а дочь.
У почтовой девушки были свои заботы:
— Нет, так нельзя. Вы деньги заплатили. Чуть-чуть поторговались, и Коля уступил — на тот же полтинник придумал телеграмму Лешке: «Деньги получил. Держись. Николай».
Он с чувством поблагодарил девушку, да еще и от выхода, обернувшись, сделал ручкой. После чего прикрыл за собой дверь так деликатно, что и не скрипнула, — бабуся, проводившая Колю тревожным взглядом, вздохнула успокоенно.
— Да, — пробормотал он, — история… Что же делать-то? Тут же, не отходя от почты, сел на ступеньки. Бетон был холодный — ну да черт с ним.
Никакой путной идеи в голове не было. Только облегчение, что та телеграмма задержана, что беды не будет. И это облегчение дало ему возможность еще минуту спокойно и бездумно посидеть на ступеньках.
Впрочем, и в эту минуту краем души Коля ощущал, что беда есть и будет и спрятаться от нее некуда.
Значит, к дяде Леше, подумал он, за адресом. Видно, хваткая девка…
На дяде Леше тогда все и кончилось. Последняя тесемка порвалась.
Лешка был Колин однокашник, в четвертый класс вместе пришли. Лет тридцать знакомы. Да нет — надо же — больше тридцати…
В школе они с Лешкой контачили мало, другие имелись приятели. Хотя парень был умный и покладистый. Руки редкостные, вечно всякую всячину мастерил: то аквариумы, то почему-то настольные лампы. Сделает штук пять, добьется уровня — и хватит, берется за что-нибудь другое. А поделки свои раздавал.
Коля как-то попросил его перстень сделать — мода такая была, сделал из серебряного полтинника, с широкой печаткой. Классный вышел перстень, красивый и в драке помогал. Да, малый был хороший, все при нем. Но — и кое-что лишнее.
Лешка от рождения был горбат. Неведомая жестокая сила еще в материнской утробе скривившая ему позвоночник, скривила мальчишке и судьбу. Класса до седьмого был как все, только потише, а потом зажался. Девчонки приятельствовали с ним охотно и даже подчеркнуто, но дальше не шло. Он вроде бы в них и не нуждался, хотя кто знает, что у человека внутри?
Специальность он приобрел часовщика. А придя домой с работы, наконец-то брался за работу: мастерил, мастерил, мастерил…
Лет в двадцать семь у Лешки появилась женщина — неожиданно, как с облака свалилась. Была она старше его лет на восемь, плохая художница, довольно красивая и до крайности безалаберная. Жила с ним хорошо, гордилась Лешкиной умелостью, ласкалась и, похоже, любила, пока внезапная житейская волна не унесла ее в приамурский город Благовещенск. Через год вернулась, плакала, жалела Лешку и себя, отлеживалась и приходила в норму. А отлежавшись, уехала с творческой компанией на месяц в республику Коми подзаработать деньжат на плакатах и досках Почета. Возвратилась через полгода изможденная, подавленная, без деньжат, без этюдника и без мизинца на левой руке. И опять плакала, опять любила и клялась, что Лешка в ее жизни — единственная реальность, а все остальное — миражи, фантомы, если вдуматься, их просто нет. Однако же вскоре вышла замуж за одного из этих фантомов.
Брак оказался мучительным, муж унижал ее, сколько изобретательности хватало, но, может, ей того и надо было? Все же раза два-три в год она не выдерживала, за восемьсот километров прибегала к Лешке и неделю-другую «восстанавливалась»: жила у него, плакала, жаловалась, спала с ним, любила его, а «восстановившись», уходила. «Ты мой санаторий», — говорила она Лешке, целуя его на прощанье.
И деньги у него брала.
Как он мог так жить? А мог! И несчастным не смотрелся. Рассказывал о ней Коле спокойно и с юмором, как мудрый отец о любимой, но непутевой дочери.
Давно уже, сразу после школы, однокашники рассыпались кто куда, и только домосед Лешка всегда был на месте. Приезжая домой, Коля заходил к нему. Постепенно былой одноклассник стал приятелем, а там и другом. Потом же, когда Колина жизнь вздыбилась, рухнула и так, обломками, улеглась, когда его беда перестала быть тяжким случаем и стала бытом, когда сослуживцы и приятели устали советовать, а сам он сжался от ровной тоски и беспомощности перед новым своим состоянием, тогда вдруг высветилось, что Лешка ему не просто друг, а единственный друг.
Именно Лешку позвал он за двести километров на непрактический, но такой ему в тот момент необходимый разговор. Проще было съездить, а он позвал — из нищенской гордости, из упрямого желания самому себе доказать безнадежное: что в доме он хозяин, хотя ни дома, ни хозяйства для него уже не существовало. Именно Лешке задал тогда Коля такой простой и страшный, разросшийся в нем, как раковая опухоль, вопрос: зачем жить?
Они сидели вдвоем на кухне. Жены — хотя вроде уже и не жены — дома не было. Вовка у себя в комнате балдел под магнитофон. Они тогда выпили, но сколько? Бутылка на двоих, да еще под соленые помидоры, разве это водка для молодых мужиков?
— Понимаешь, — мягко внушал ему Лешка, — от жизни нельзя требовать смысла. Нет у нее смысла — ну и что? Бери, что дает, и будь благодарен. Я для себя понял одну великую вещь: даже если она дает очень мало, этого все же достаточно. Можно объездить весь мир, а можно всю жизнь ходить за грибами в один и тот же лес — все равно не будешь знать его до конца. Я думаю…
Что он тогда думал, Коля так и не узнал. В дверь кухни заглянула Лариска, и Лешка замолчал.
— Вот — дочка, — сказал Коля другу, как похвастался, но интонация получилась такой автоматической, сейчас ему было не до хвастовства.
Лариска отступила в коридор и встала там, не закрывая дверь. Коля вышел за ней, обнял за плечи и спросил, не к месту и вообще глупо:
