Сергей Дормиенс
*In the Deep*
*метаданные записи: повреждены*
*цифровой штамп: 123456789бе-бе-бе*
*дата: _*
Здравствуйте, сволочи. Если вы это слышите, то у вас поломано видео, а если не поломано, то вот вам средний палец, а вот моя фирменная очаровательная улыбка.
Запомните: вы меня никогда – слышите, никогда! – не найдете. Но если вам интересно – так, из нездорового любопытства, – я расскажу все совершенно бесплатно. Прямо вижу на ваших рожах ухмылки, я и сама так лыбилась, уголком губ, когда видела, что клиент вот-вот расколется и уже начал уступать, начал сдавать и скоро все подпишет.
Только хрен вам. Хрен. Еще раз показать? Но, впрочем, я отвлекаюсь. Обещала рассказать, а сама трачу кислород на кривляние перед вечностью. Или перед копами. А может, вы даже инквизиторы. Смешно. Смешно, да? За спиной кряхтит регенератор воздуха, свет мигает, а я тут… Словом, ладно. А то еще засну, а вы не услышите самого интересного. Хотя у меня есть идея! Самое интересное я скажу вам сразу: вы все умрете. Я видела это. Этот милый ящик Пандоры открывали не раз, и всегда кто-то умирал. И, говоря «кто- то», я имею в виду квинтиллион-другой. Я не герой, чтобы вас всех спасать. Вот ни на столечко. Так что… Мягкой вам погоды в аду, друзья и не очень. Черт. А кислорода-то мало… И моего личного героя все нет. И не будет, потому что нет его. Больше. И так я ни черта вам не рассказала. Выключить эту хренову камеру, что ли. И почему так тоскливо?
Может… Fater unser im Himmel, geheiligt werde dein Name… Дерьмо.
И это тоже – дерьмо. Ну почему?! Почему? Почему меня никто не слышит?!
*конец записи*
*Глава 1*
Это был последний день. Я помню его, наверное, по секундам – как открыла глаза, когда щелкнул свет, как приняла ионный душ, как одевалась, как натирала застежка лифчика (/'ну и черт с ней, не у всех такие формы'/), как я обожгла язык кофесинтом, как подумала, что ненавижу кофесинт… Словом, это был отличный образчик моего планетного дня. Только вот дальше всегда шла канцелярщина, шатание по опен- спейс офису департамента, сидение с ногами на столах у коллег. Сегодня у меня в кармане лежал комплект служебных карт, которым не место в кармане безработного гражданина третьего ранга. Безработного – потому что в другом кармане лежит заявление. По форме, бумажное, написанное своей рукой. Черт, своей рукой – это такая дикость. Заявление приятно кололось, ему не лежалось в синтетике, оно хотело взрыва эмоций, хотело, чтобы шеф выкатил глазки, чтобы капитаны сказали: /'Да ты что?'/. Чтобы в канцелярии шушукались:
/'Слыхали? Ленгли ушла'/. Чтобы даже в сраном кабачке на втором уровне два дня говорили, как я вошла в кабинет к шефу – красивая, подтянутая, наглая и рыжая. В этом месте кто-то непременно вспомнит, какая у меня задница. И тут все выпьют. И чем ближе чертова дверь, чем чаще кивки всяким-разным знакомым, тем четче понимание: да черта лысого кто так скажет. А скажут: /'Нервы… Да»./ /'Истеричка»./ /'Ну, так ей и надо»./ /'А слыхали, что у психодинамиков ей прописали?'/ И что-то вся эта затея кажется такой убогой, что и не передать.
По правде, если бы не память, я бы так и не пошла дальше рабочего места. Так бы и сидела, глядя в зеркальный стол. Слева – голо-панель, в уголке маякует сетевой пейджер, в почте – снова куча всего. В левом углу стола комплект переходников и портов для подключения карт данных. Там ждет целый мир секретной информации, и можно нарыть кучу всего. Нарыть, а потом пожалеть, потому что в лучшем случае тебя застрелят в баре, в худшем – отрежут ускорители возле рыжего карлика, и ты будешь болтаться в гравитационной ловушке, смотреть на бледнеющий индикатор кислорода и думать, что это ты читнул не с той стороны. И, главное, зачем ты это сделал, такой молодой, красивый и вроде не смертельно больной. Информация – она такая. Многие понимают фразу «знание – сила»
слишком буквально. Я бы сидела и смотрела на эти порты, но все равно перед глазами маячил бы взорвавшийся неф. Сраный неф сраной Альдибахской торговой корпы. Неф, в котором должна была быть только контрабанда. *** Курс оверсаном себя оправдал, и на перехватную траекторию я вышла с такого угла, что драпающий ублюдок оказался во всех перекрестиях сразу. Наверное, курсант бы описался от радости: хоть торпедами, хоть сверхмассивными боеголовками, хоть «линейками» – чем не стреляй, мимо не пройдешь. И я выбрала торпеду. Я, черт возьми, выбрала торпеду. Кластерная боеголовка, водородный ускоритель. Как любит говорить идиот Судзухара – «перфоратор». Так уничтожают корабль, с которого нечего брать, а мне не нужна была протоплазма с B3K. Совсем не нужна
– да никому она толком не нужна, эта срань, из нее только сцинтиане лепят себе синтетические органы. Когда неф разломало пополам, я удивилась: /'Наливной же неф должен быть, нет?'/ Когда из всех пробоин рванули струи замерзающего воздуха, я обалдела. А когда я увидела тела… Это были тела обычных колонистов, которых пытались тайком вывезти с B3K до начала прокураторской проверки. Обычные нелегалы-добытчики
– сцинтиане, баронианцы. Люди. Оптика «Нигоки» беспощадна. В прицелах оптических радаров плыли тела. Некоторые – в облачках собственной крови, некоторые – в струях смерзающегося газа, а некоторые еще и двигались. Ну, я видела смерть пилотов – тяжеловооруженных мужиков в скафандрах, я резала капсулы и «линейками» расстреливала спасательные боты пиратов. Но как-то так… Знаете, что самое страшное в этом во всем? Это космос. Они не кричали. Они просто извивались, корчились – и все это в тишине. А еще там, за облаком пара и обломков, сияли какие-то две звездочки – и вот они меня добили, потому что так нельзя: распухающие тела, судороги, неф, оказавшийся нелегальским, – и вот эти две чертовы холодные игрушки. Говорят, я вернулась на Токио с седой прядью. Черт его знает, может, и так. Может, и так. Я дважды стояла у дверей мнемотехников, потому что такие воспоминания нам разрешают менять. Почему не вошла? А черт его. Я пробовала рассматривать фотографии, по кадрам изучала запись бойни, я жрала литрами кофесинт, чтобы не спать всю ночь. Я сделала почти все, но не чувствовала того, что должна была. Раскаяния. /'Боже, я не хотела'/. Страха. /'Как мне теперь жить?'/ Сочувствия. /'Они мучились»./ Вины. /'Они умерли из-за тебя. Сдохни, сука'/. Психодинамик вообще страшно удивился, когда я ему изложила суть проблемы, этот мудак сказал, что мне радоваться надо. Я сказала, что сейчас достану скорчер и проверю, буду ли я чувствовать вину за его смерть. После работы я полюбила сидеть в парке. Вся эта голографическая фальшивка меня не интересовала – меня интересовали люди. Скольких и как именно надо убить, чтобы что-то почувствовать? Может, лучше сразу ребенка – и им и обойтись? А хватит ли? Меня готовили с детства, меня, совершенного пилота для нового поколения кораблей. Сингл-класс – это вам не консервные банки с сотнями балбесов на борту. Это ты и космос – один на один. Вокруг тебя пустота, целое испытание для разума, на тебе тысячи тонн брони, топлива и стволов, а впереди дичь с контрабандой, потому что в этом драном мире всегда кто-то хочет урвать и не делиться. /'Ты моя умничка'/, – сказала мама. /'Я тобой горжусь'/, – сказала мама. /'Твой отец был великим человеком'/, – сказала мама. Она всегда что-то такое говорила, и плевать, что я – офицер с высшим доступом – так и не нашла в базах ни одного выдающегося человека по фамилии Ленгли. Наверное, если бы мама не сошла с ума, выдумала бы что-то о партеногенезе. Я сидела в парке, смотрела, как нарисованное солнце блестит сквозь нарисованные деревья, и думала о том, кто я. Безотцовщина, гражданка третьего ранга, рыжая коза. Подданная Первого Гражданина Лоренца. Капитан фрегата «Нигоки». И просто кукла. Я ведь когда-то плакала над вьюнцом, уколовшим лапку. Смешной такой волосатик был. И рисовала я только в теплых тонах. И по курсопрокладке
