шагов тридцать вверх по крутому берегу, к дому. Вода, плескавшаяся на дне лодки, заметно порозовела. Поднимая мешок через борт, оба явственно ощутили выступающие сквозь ткань кости. Молчали, не решаясь вслух высказать одновременно появившуюся мысль...
С необходимыми предосторожностями мешок вскрыли на траве у крыльца. Предположения оказались почти верны: большие куски начинающего вымокать мяса вывалились на траву. Подошла жена Кирсанова.
— Красное какое. Уж не лошадь ли? — сказала она.
— Лосятина. Ясное дело, лосятина, — заметил муж. — Хапуги до леса добрались, им бы только брюхо набить или карман. Оттого и дичь в лесах у нас повывелась. Безобразят...
Да, это была лосятина. Свежая лосятина.
Черкизов лет на десять старше сестры. Рассматривая фотографию Ольги, Васютин подумал, что брат мог сойти и за ее отца. Но сходство касалось только черт лица. Светлые жидкие волосы еле-еле прикрывали угловатый череп. На полных с синенькими прожилочками щеках — белесая щетина. И глаза — тоже белесые.
Он сидел перед следователем в том же синем ватнике. Черную старомодную драповую кепку положил на диван. Сидел неловко, на кончике стула, и со вниманием прилежного ученика смотрел на Васютина. Слегка наклоняя голову набок, вслушивался в каждый его вопрос.
Да. Лось — это было, верно. Только он подранка добил. Кто-то ранил, а он добил... Всё равно бы пропадать зверю...
...Ошибаются, кто по голове судит, что это пятигодовалая самка, и не пятьсот килограммов мяса он взял, а каких-нибудь двести если, и то хорошо. Не гнить же мясу в лесу...
Продавать? Нет, не продавал. Да и смешно сказать — двести килограммов на две семьи. Какая; тут торговля?
Делили по справедливости, без обиды. Дома уже делили, а доставляли все вместе.
Как? Выносили к реке, а там на лодке по течению. Не тяжело.
Да, ночью.
— Какого числа? — спокойно переспрашивает Черкизов, но к ответу на этот вопрос он не готов и бормочет себе под нос: — какого? какого? Да с неделю этак назад... С неделю, или побольше...
Нет, о гибели сестры своей не может сказать ничего, кроме того, что говорил. Он выходил тогда на дорогу, к лесу, но никого не обнаружил.
Предполагать?.. Что он может предполагать? Многие в деревне злы на них, а злость от зависти... Живут хорошо, так живут ведь своими трудами, в карман к соседям не лезут.
— Больше ничего не можете сообщить?
— Нет.
— Так и запишем.
Черкизов медленно поднялся со стула:
— Мне можно идти?
— Да, пожалуйста, только вот в эту дверь, в дежурную комнату. До свидания.
— Всего хорошего.
Дверь захлопнулась.
Васютин подошел к другой двери; в коридоре ждал Иван Федорович Тарасов, который был вызван вместе с Черкизовым.
Тарасов молча вошел и сел. За два последних дня он заметно осунулся, почернел. Только карие глаза блестели глубоко из-под лохматых бровей. Руки с крупными выпуклыми ногтями неуютно улеглись на коленях.
Следователь, казалось, был занят лишь заполнением бланка протокола допроса, но удрученное состояние этого крепкого жилистого мужчины не ускользнуло от него. На глазах Васютина пуговица, едва державшаяся на выгоревшем грубошерстном пиджаке, уступила сильным пальцам и перекочевала в карман. Особое, приобретенное годами работы, чутье подсказывало следователю, что разговор будет значительным и что Тарасов хочет говорить и только ждет случая, чтобы начать разговор. Стоило ли спрашивать сейчас о мелочах, ловить человека на каких-нибудь противоречиях?
Несомненно, перенесенные тяжелые переживания, серьезные раздумья уже привели человека к решению. Может быть, не сбивать его, не копаться в деталях, а помочь сказать то, что назрело?
— Иван Федорович, — спросил он просто, — скажите, что вам известно о гибели жены?
Вздрогнула рука, только что было успокоившаяся на колене.
— Я к вам бы и сам пришел, товарищ следователь, без вызова... ведь что удерживало, — брат же он ей всё-таки... ему бы лучше...
Тарасов говорил тихо, и, слушая его, Васютин как бы видел перед собой жизнь, о которой тот рассказывал так, будто с близким другом хотел поделиться своими переживаниями и волнениями. Порой он останавливался на подробностях, которые бы вроде и ни к чему, но, продолжая слушать его, Васютин убеждался, что каждая подробность имела свое значение, каждая по-своему освещала чужую, незнакомую жизнь. Уж кто-кто, а следователь отлично знал, что еще существуют люди, у которых, как говорится, рука гнется только в одну сторону, к себе. Однако Васютин никогда не пытался — у него даже и мысли в необходимости этого не возникало — представить себе всю мелочность такой жизни, ее ничтожество.
И вот перед ним мир, внешне вполне благопристойный, но убогий по духу, ничтожный по смыслу. Мир людей, живущих только для себя, людей, которые свое спокойненькое благополучие ставят превыше всего.
Иные слова Тарасова звучали как будто чуть громче, но Васютин не на них останавливал свое внимание. Он выделял из монотонного рассказа детали, на которые можно было опереться при расследовании. А мир, который сейчас открывался перед ним, был так тесен, так ограничен. Тут каждый метр земли рассчитан на грядки и копейки, и дорожка к дому невероятно узка, потому что ее стеснили с обеих сторон рубли и килограммы.
Душная атмосфера дома брата, где всё служило накопительству, с замужеством, казалось, осталась для Ольги позади. Но сама того не замечая, она занесла микроб стяжательства в новую семью. Иван Федорович не распознал болезни: он видел домовитость жены, ее расчетливость, умение вести хозяйство, справляться с тысячью дел. Он сам незаметно поддался ее воздействию. А Ольга? То, что в доме брата было ей противно, ненужно, в своем собственном доме, для себя, для своей семьи, для своих детей, стало казаться необходимым, естественным. Незаметно обнаружились общие интересы с семьей брата. Сообща двумя семьями действовать оказалось удобнее; торговля на рынке отнимала уже только пару рабочих рук, с бреднем на озеро могли отправиться по весне двое мужчин и подросток, на постройку дома никого нанимать не нужно — всё лишняя копейка в дом. А от запретной, но уж очень прибыльной рыбной ловли и до запрещенной охоты недалеко. И когда Черкизов занялся этим промыслом, семья сестры оказывала ему посильную помощь, не оставаясь в накладе.
Так было и в этот раз. Еще с вечера Черкизов выследил лосиху. Это был уж не ахти какой труд: лоси постоянно бродили в мелколесье недалеко от реки, где даже зимой им хватало корма. Лоси были непугливы и подпускали чуть не на двадцать шагов. Ну, а на двадцать шагов, да жаканом, можно было бить наповал. Кого встревожит одинокий далекий выстрел?
Уже стало темнеть, когда браконьер решился выстрелить в упитанную самку: «Килограммов пятьсот возьму!» При лосихе был теленок, которого охотник тоже не собирался упускать, но, испуганный выстрелом, малыш так быстро скрылся в чаще, что второй выстрел не прогремел.
Пока охотник примечал место, совсем стемнело. Мысль о теленке пришлось оставить, «Всё равно мой будет», — решил Черкизов и отправился за подмогой.
В середине ночи оба мужчины с женами и со старшим сыном Черкизова потихоньку пробирались в лодке вверх по пустынной реке. Через час привязали лодку в склонившихся к воде кустах, с топорами, ножами и мешками двинулись за добычей. Сквозь быстро несущиеся тучи проглядывала луна, можно было обойтись без костра. К тому же Черкизов еще не терял надежды на лосенка. «Килограммов на двести потянет, а что ни килограмм, то — рубль», — подумал он и поправил за плечами ружье.
