Было сыро, холодно, но их трясло не столько от ночной прохлады, сколько от значительности запретной добычи. Спешили до рассвета вернуться, а надо было не только освежевать и разделать животное, перетащить мясо, но и замести следы. Было бы лучше всего закопать остатки, но лопату в спешке забыли.
Мужчины умело расправлялись с тушей. Женщины и подросток укладывали куски в мешки и на палке относили к лодке. Разделка подходила к концу, когда Черкизов услышал шорох и хруст как раз в том месте, куда накануне скрылся от него лосенок. Охотник схватил ружье и тронул Тарасова за рукав. Тот положил нож и тоже стал всматриваться в заросли. Снова раздался треск и даже будто негромкое сопение. И едва в слабом свете луны мелькнула неясная тень, раздался выстрел и вслед за ним отчаянный женский крик...
— Ну вот и всё, товарищ следователь, — сказал Тарасов. — Пишите, я подпишу, что нужно.
Некоторое время только перо Васютина шуршало по бумаге. Быть может, это негромкое шуршание напомнило Тарасову о шорохах ночного леса, и он не смог сидеть молча, заговорил. Заговорил еще тише, чем раньше:
— Как уж она билась, плакала. Брата кляла. Душегубом называла. Он кинулся к ней, хотел, видно, помочь или обнадежить, только слов-то у него утешительных никогда не было, и тут не нашлось. И тогда, вроде, крикнул: «Не ори, Ольга! Детей погубишь!» А ей разве до него, ясно уж не слышит ничего от боли. Он тут ружье кинулся искать, а мне — успокой ее, не к чему шуметь.
А ее боль разрывает: «Уйди, изверг, — кричит. — Будь ты трижды проклят!» — это уж меня не признает. И пить просит.
Потом забылась, перестала стонать. Тут и Черкизовы подошли. Взяли ту палку, что лосятину носили, еще одну к ней приспособили, мешки нашлись незанятые. Так и дотащили Ольгу да на этих носилках в лодку поставили.
Опять она очнулась, стонать начала и на брата всё: «Уйди, уйди! Уберите вы его от меня!» А брат мне наказывает: «Ты, Ванюша, пока она в памяти, уговори ее, если спрашивать будут, пусть скажет, что возле леса напали на нее... Кто — не ведаю, незнакомые и всё».
Сел брат на весла, а я так всю дорогу и уговаривал ее, как мог. Уговариваю, уговариваю, а самому хочется ружье схватить да по морде этому окаянному. Только одно и удерживало, что ведь и я-то вроде с ним, заодно...
Когда пристали к берегу, я говорю брату: заводи, мол, машину. А он: «Свези, Ванюша, на мотоцикле, масло у меня спущено, провозимся долго...»
Не знаю, уж как я и затолкал ее в коляску. В дороге — еще хуже, стонет. Тряпки, вижу, набухают кровью. Она стонет, а я только зубы покрепче стискиваю да на газ жму. Довезти бы, думаю, только бы довезти... Скорей, скорей...
Про масло я потом у Кольки, у сына его, спрашивал. Масло он и не спускал вовсе. А что вам тогда говорил про бензин — тоже враки...
ИСТОРИЯ С ЗАПЯТОЙ
Летом 1959 года Веткин случайно встретил на Невском своего старого товарища Котова, с которым он еще до войны учился в строительном техникуме. Обнялись, расцеловались.
— Ты торопишься? — спросил Котов.
У Веткина семья жила на даче, и вечер был свободен. Но на всякий случай он поинтересовался:
— А что?
— Пойдем, пропустим по рюмочке.
Зашли в ресторан. После выпитого коньяка беседа стала оживленней. Сначала наперебой рассказывали друг другу о своих сокурсниках, потом каждый стал рассказывать о себе, — как-никак, а почти двадцать лет не виделись.
— Ты всё на железной дороге работаешь? — спросил Веткин.
— Нет, в местную промышленность перебрался. В пригородный промкомбинат.
— Чего это ты профессию переменил? Ты же всегда был патриотом железных дорог. Наверное, неприятности?
— Нет, уволился по-хорошему. Даже не отпускали. А ушел потому, что надоело всё это: работаешь, работаешь, а жизни не видишь.
— Теперь в промкомбинате, небось, жизнь увидел? — улыбнулся Веткин.
— Да как тебе сказать... — замялся Котов. — Во всяком случае не жалею, что ушел с транспорта. А ты где трудишься?
— Всё там же, в тресте нежилого фонда.
— Сколько платят?
— Девятьсот восемьдесят.
— Приработок?
— Никакого.
— Не густо.
— Жена тоже работает. В общем, хватает. Ну а ты сколько получаешь?
— Ставка небольшая — семьсот двадцать, но и еще подработать можно.
— Прогрессивка?
— Ну, вроде... В общем, жаловаться грех. Живу хорошо.
— А кем ты там, в своем комбинате?
— Заведую складом готовых изделий.
— Ты? Складом? — удивился Веткин. — У тебя же диплом техника-строителя.
— Диплом — дипломом, а жизнь — жизнью. Конечно, романтики в моей работе немного — приход, расход, остаток. Но есть и кой-какие плюсы.
— В материальном отношении? Ты всегда был большой материалист.
— А ты не смейся! Деньги, они ведь имеют кое-какое значение. Или ты не согласен?
— Согласен.
— Знаешь, скажу тебе откровенно — живу неплохо: прибарахлился малость, мебелишку кое-какую купил, домик в Рощине соображаю. Не жалуюсь.
Подошел со счетом официант. Веткин достал бумажник.
— Убери, — сказал Котов, кладя на стол две сотенные.
На улице он взял такси, довез Веткина до дому и дружески распрощался с ним.
— Если что нужно будет, заходи, не стесняйся, — сказал он на прощанье. — Мы ведь с тобой старые друзья.
Быть может, Веткин и забыл бы об этой встрече, но через несколько месяцев его должность в тресте была сокращена. Ему предложили другое место, но новая работа находилась далеко от дома. Поэтому Веткин не решался принять это предложение.
И как-то вечером он вдруг вспомнил о Котове. А не навестить ли его?
Встретили Веткина радушно. Правда, хозяйка вскоре извинилась и ушла.
— Ты на жену не обижайся, — сказал Котов, — ей сегодня к парикмахеру. Тут есть какой-то особенный — месяц ждала очереди. Но ничего, сами справимся. Ты пить что будешь? Коньяк, водочку или сухое?
— Мне всё равно.
— Тогда давай начнем с коньяка. А к коньяку лимончик нужен, — говорил Котов, ставя на стол бутылки и хрустальную вазочку с лимонами. — Ты, может, с работы, есть хочешь? Обеда, правда, нет, а закуску можем сообразить, — и он открыл холодильник.
— Да не беспокойся, я обедал, — иду из дому. Ведь я сейчас без работы, попал под сокращение штатов.
