поденной работы достаточно денег, чтобы некоторое время отдохнуть в Риме. Девушка разделась и, не попрощавшись, вошла в море. Я зашел за купальню и больше не мог ее видеть, я согнулся и, корча гримасы, кинул множество пригоршней песка в деревянную стену купальни, а затем, закатав штаны, пошел вдоль кромки воды. В то время как волны омывали мои лодыжки, пальцами правой ноги я написал на песке «Варвара Васильевна». Пройдя дальше, я наткнулся на тесно прижавшихся друг к другу полуобнаженных парня и девушку. Когда мальчишка заметил мое приближение, он спрятал член в плавки и провожал меня взглядом, пока я проходил мимо них. Когда я в сумерках вернулся на это же место, прилив смыл русское имя, я не нашел от него и следа. Amarcord! Варвара Васильевна строчила на своей швейной машинке, в то время как я лениво листал газету. Возможно, крестьянин читал сельскохозяйственную газету, может, лежал на диване, сидел за стаканом шнапса или ел сало. Этого я не знаю, знаю только, что он все еще был на кухне. Снег падал на след трактора на дороге, на ветки и узловатый ствол липы, на опрокинутую старую ванну перед стойлом, использующуюся теперь при забое свиней. В этой ванне, заполненной горячей водой, со свиной туши, из которой выпущена кровь, снимают щетину при помощи древесной смолы, которую крестьянин руками соскребает со стволов елей и собирает в маленькое жестяное ведерко. Снег ложится на ржавую колючую проволоку забора, огораживающего скотный двор, и ветер гонит снег на стоящий у входа в дом большой, в человеческий рост, кактус. Прошло немного времени, и свежевыпавший снег покрыл оставленные на старом снегу следы конских копыт. Я следил, лениво просматривая газету, за отдельной снежинкой, пока она не исчезала за моим окном. Затем я переводил взгляд вверх и вновь отыскивал снежинку, пока мои глаза не устали от постоянного движения вверх-вниз, но я снова оживился, увидев, что три косули, гонимые снегопадом, прошли по полю и зашли во двор; подошли к приоткрытой двери сарая. На них дохнуло запахом домашней скотины. Варвара Васильевна на секунду перестала строчить на швейной машинке, посмотрела в окно кухни на косуль и сказала: «Возможно, что наша маленькая косуля, которую мы два года назад выкормили из рожка, вернулась к нашему стойлу, где она прожила два месяца среди телят». Мы нашли ее истощенную и дрожащую на краю заснеженного поля, принесли домой и выкормили. Снег падал на головы и спины косуль. Голод выгнал их из леса к крестьянским подворьям. Они глубоко проваливались тонкими ногами в глубокий свежевыпавший снег, они скакали по скотному двору и исчезали в занесенном снегом еловом лесу. Неся в руках туфли, я шел под кроваво-красными небесами Лидо ди Остия, и о мои ноги бились морские волны, из моря выходили вороные кони с траурными венками на шеях, наколотые на стальные распятия белые павлины, обезглавленные индейки, новорожденные, голые, задушенные собственными пуповинами телята. Отец-крестьянин сидел на лошади, запряженной в телегу, на которой на четырех золоченых ножках, на которых были нарисованы пальцы ног, стоял гроб, Он погонял лошадь мимо кладбища, в речной долине, вдоль Драу, потому что он ни за что не хотел умирать, хотя он уже стар. Когда недавно крестьянин чуть не погиб из-за неисправности трактора, он, стоя в хлеву, с любопытством глядя мне в лицо, сказал мне: «Сегодня я чуть было не угодил туда!» Я зашел на причал и присел рядом с рыбаком, который каждые полминуты вытаскивал на веревке большую сеть, в которой не было ничего, кроме пары моллюсков и веток морских растений. Туда-сюда бегали дети. Собака, виляя хвостом, обнюхала мое плечо, и мы посмотрели зрачок в зрачок, человеческий глаз – в собачий глаз и собачий глаз – в человеческий. Я испугался, медленно поднялся, посмотрел на собаку и увидел ее окровавленный череп, плывущий в открытом море. Другой рыбак ножницами для резки бумаги отрезал рыбам головы и опускал их, обезглавленных, в пластмассовую коробку, а рыбьи головы бросал обратно в море. На морском берегу шестнадцатилетний мальчишка с поломанной скрипкой убил барахтающуюся рыбу и в купальне на Лидо ди Остия сунул свой член в ее выпотрошенное брюхо. Его сперма лилась сквозь мелкие острые зубы рыбы и капала на его испачканные песком кроссовки. Я встал у двухметровой стены возле кафедрального собора в Остии, страхуя стоящего на ней ребенка, в расчете на благодарность стоящих вокруг людей, если же удастся подхватить падающего ребенка и спасти его от травмы или даже от того, чтобы он случайно не проломил голову. Я хотел подхватить ребенка, но одновременно боялся, что неудачно схвачу его, и он ударится головой об асфальт и разобьется в кровь. Развеселившись, должно быть, от страха, я пошел дальше. Перед станцией метро «Лидо Нейтрале» ко мне повернулся точильщик ножей, в то время как точильный камень продолжал вращаться, разбрасывая искры, и посмотрел мне в глаза, одновременно пробуя остроту ножа на шершавой коже своего большого пальца. Возвращаясь в Рим на метро и читая
Идя вдоль Тибра, я собирал в чан мертвых ящериц и развешивал их в форме свастики на набережной Тибра. Проснусь же я только тогда, когда плоть ящериц разложится и станет видна свастика из скелетов ящериц.
Шоколадного ежа, которого я видел в витрине кондитерской, я сперва положу на мостовую, чтобы его переехала машина, и только после этого я его съем.
«Ты должен будешь убить двух огромных зайцев на чердаке, прежде чем принести мне джутовый мешок, полный молочных зубов», – шептала мне на ухо мать. Я изо всех сил дважды ударил палкой по белому кресту на лбу появившегося передо мной огромного черного зайца, но он не упал. Через несколько мгновений передо мной возник второй заяц, поменьше, с целой стаей крыс в красных епископских тиарах. Крысы и маленький заяц вылет и пищали, оскаливали грозно зубы, давая мне понять, чтобы я не убивал большого зайца. Когда я проснулся, в ушах еще несколько секунд стоял громкий писк крыс и зайцев, прежде чем превратиться в шум автомобилей, день и ночь проносящихся под моим открытым окном на улице Бруно Буотцци.
Вернувшись с работы, миссис Леонтина Фэншоу рассказала мне, стоя на пороге моего кабинета, что в автобус сел молодой человек с букетом роз на длинных стеблях, и два контролера попросили его предъявить билет. У молодого человека был билет, но он его не прокомпостировал и должен был заплатить штраф в две тысячи лир, но у него не оказалось с собой денег. Контролер уже просматривал его паспорт и хотел записать его имя, когда миссис Фэншоу достала кошелек и дала молодому человеку деньги на штраф. «Молодой человек, – сказала она, – даже не поблагодарил меня. Только выходя из автобуса и видя направленные на него удивленные взгляды людей в автобусе, он с трудом выдавил из себя тихое: 'Grazie Signora!'» Возможно, она еще и потому дала ему деньги на штраф, что надеялась на глазах пассажиров автобуса получить в подарок от молодого человека красную розу, она, уже пару лет разъехавшаяся со своим американским мужем и недавно получившая официальный развод с ним, осевшим между тем в Вене. «Конечно же, – сказал я Леонтине Фэншоу, – молодой человек спокойно мог, на глазах у всего автобуса, подарить тебе розу!»
Она рассказала мне, что не хочет развода, не хочет договариваться о нем полюбовно и не считает себя его виновницей. «В конце концов, заявление о разводе подал мой муж! Я хочу, – сказала она, – чтобы судья, прокурор и адвокат, а также мой муж, прежде чем мы окончательно расстанемся, еще раз высказались бы о нашей семейной жизни. Бракоразводный процесс, – как назвала его Леонтина Фэншоу, – это для меня то же самое, что для тебя твое писание. Когда у тебя скапливаются образы и истории, ты должен их записать, а я хочу, чтобы суд в течение часа еще раз выслушал меня и моего мужа. Я не надеюсь, что он вернется ко мне, так как у него уже есть ребенок от его венской подруги, но он должен выслушать меня еще хотя бы в течение часа».
За завтраком она сказала, что не особенно хорошо варит яйца, что ее муж в Америке критиковал ее, как она выразилась, яйцеварение. Но здесь, в Италии, сказала она, из-за того что в воде много извести, часто совершенно непонятно, готово яйцо или нет. Но яйца, которые я варю, не опасны для жизни, как она выразилась. Я ел быстро, потому что перед моим мысленным взором все время маячила клавиатура моей пишущей машинки, и я хотел усесться за письменный стол. Ты ешь быстро, ты не должен есть так быстро! Я клал яичную скорлупу на красный поднос, на котором она подала кофе. Клади яичную скорлупу на блюдце.
