— Ну что, юная спорщица, скажешь? — обратилась она ко мне.
— А разве я в чём-то неправа?
— Ты большая идеалистка, нельзя быть такой!
Прямо как в том мире! Я взглянула на часы. Было пол-одиннадцатого. Но тогда она уходила последняя… А через час часы должны остановиться.
— Да мы, в общем-то, все с тобой согласны, — сказала Катя (не та Катя, что сообщила мне про теракт, а её тезка).
Я улыбнулась. Эти слова звучали для меня сладкой музыкой.
Но когда, закрыв за ними дверь, я вернулась в гостиную, меня опять ждал неприятный сюрприз. Галицкий опять взялся за старое. Из песни, звучавшей в этот момент, я запомнила только припев. Я никогда не слышала её раньше или позже, и потому понятия не имею, чьи авторские права нарушаю, её цитируя, но слова припева там были такие:
Я так и застыла в распахнутых дверях. Наверно, со стороны я напоминала гневного ангела. Когда песня кончилась, все как-то смущённо замолчали под моим взглядом.
— Закрой дверь. Дует, — сказала моя мать. Балконная дверца была приоткрыта на щеколду, и по комнате действительно пролетал холодный ветерок.
— Вы опять! — только и сказала я, но дверь за собой всё же закрыла, хлопнув ею чуть сильнее, чем это было бы вежливо.
— Никто не дал Вам права устанавливать здесь цензуру, Мария, — холодно сказал Галицкий.
— А кто дал Вам право восхищаться фашистами?
— А разве Сталин поступил лучше фашистов, когда захватил Прибалтийские республики?
— Если бы он этого не сделал, то они достались бы Гитлеру. В конце концов, там был референдум. Большинство пожелало присоединения к Советскому Союзу.
— Референдум под давлением войск!
— Голосование было тайным, и подтасовок там не было. Я не понимаю, чего Вы хотите. Ведь если бы их сдал Гитлеру Чемберлен, Вы бы, наверное, восхищались им как дальновидным западным политиком. Если бы были живы, конечно. Потому что тогда бы Великую Отечественную мы могли бы и не выиграть! И тогда ваши предки сгорели бы в печах крематория! Вам что, жить надоело, я вас не пойму!
— Тогда бы мне, наверное, пришлось удирать бы в Америку, — задумчиво произнёс Галицкий.
— А Вас бы туда пустили — вопрос большой и зелёный?!
— А почему бы и нет?
— А Вы помните у Ремарка «Ночь в Лиссабоне»? Чтобы получить визу в Америку, нужно было или поручительство какого-нибудь американца, или надо было доказать, что ты крупный художник, поэт, философ, и так далее… То есть доказать, что твоя личность представляет собой ценность. Ни о каком априорном уважении к личности речи нет. Спасти людей только потому, что они люди и хотят жить, американцы не хотели. Чем это отличается от расистской идеи сверхчеловека? Между американской демократией и фашизмом не такое уж большое расстояние.
— Не знаю, Мария, может Вы в чём-то и правы. Но депортациям нет оправдания…
— Вы говорите так, точно был выбор между депортацией и мирной идиллией. Но на самом деле выбор стоял между депортацией и затяжным межнациональным конфликтом. Ведь они же активно сотрудничали с немцами! Всё-таки выслать гуманнее, чем убивать. А выбор стоял именно такой…
— Какая ты жестокая, Маша, — сказала моя мать. В том мире она не могла, конечно, помнить, как во время «Норд-Оста» кричала: «Выслать всех чеченцев, как кулаков!».
— Мама, неужели ты не помнишь, как в детстве, когда мы ссорились, бабушка приходила и говорила: «разойдитесь по разным комнатам!». Ведь тогда просто сделали то же самое, — сказав эту фразу, я тут же поняла, какую ошибку я допустила…
— Хорошая мысль! Маша, пошли отсюда, — тут же жестко сказала моя мать.
— Не пойду, — заупрямилась я. — Сначала объясните, где я неправа.
— Конечно, не пойдёт, — сыронизировал Галицкий, — иначе отчёт, который эта наследница палачей завтра сдаст в КГБ, будет неполным. Не зря она так защищала Сталина. Он, наверное, одобрительно кивает ей с того света, глядя, как она готовится пойти по стопам своего любимого героя — Павлика Морозова. Отправит завтра своего родного отца в тюрягу, не посмотрит, что дал когда-то ей жизнь! Что попишешь — молодёжь не задушишь, не убьешь!
Помню, я чуть не упала в обморок. Ноги стали как ватные, и я бессильно прислонилась к стенке книжного шкафа, стоявшего возле двери. Ведь такое обвинение перечёркивает всё. Если за мной закрепится репутация стукачки, мне — конец. Я уже не смогу никогда нормально общаться с людьми, во всяком случае, в этом кругу.
Раз уж я дала себе слово быть откровенной, то я должна признаться, что кое в чём с его точки зрения я была всё-таки виновата. В душе мне хотелось, чтобы его поскорее вычислило КГБ и выставило обратно на его любимый Запад. Чтобы он больше не смог проводить здесь свою разрушительную пропаганду. Но сама я стучать не собиралась. Может, это выглядит не очень логично, но я просто не смогла бы этого сделать. Как, скажем, убить. Прочитаешь, бывает, в газете историю преступлений какого-нибудь бандита и подумаешь, какой кары он заслуживает. Маньяк и убийца, конечно, заслуживает смертной казни, но многие ли из тех, кто скажет так в сердцах, способны были бы сами привести приговор в исполнение? Думаю, немногие. Странное дело, если бы он был террористом-убийцей и я бы донесла на него, вряд ли кто-нибудь бы осудил меня за это. А то, что он натворил впоследствии, ничем не лучше. Но я ничего не знала тогда о его планах. Я думала, что он ограничится болтовнёй…
Дальше у меня совсем небольшой провал в памяти. Кажется, мама сказала что-то в мою защиту, Галицкий возразил, но что именно, я не помню…Помню только, что потом мама взяла меня за руку и решительно вывела из комнаты. Я была в таком состоянии, что почти не могла возражать. Я только сказала вслух:
— Мам, я не собираюсь ни на кого стучать.
— Я знаю, — ответила она жёстко. Или эта жёсткость в её голосе мне только померещилась?
Мы вышли из гостиной и направились в мою комнату. Как только мы вошли туда, мать плотно прикрыла дверь и уселась по-турецки на мою кушетку, что всегда предвещало серьёзный разговор.
— Ты понимаешь, что так нельзя? — спросила она.
— Что нельзя?
— Нельзя так обращаться с людьми!
— А ты считаешь, что он прав? Во всём? Что это можно — уехать за границу и писать там гадости о нашей стране?!
— В этом, конечно, его падение. Человек слаб и грешен, но всё равно нам его судить нельзя.
— А ему нас можно?
— В конце концов, он много выстрадал. У него в своё время отца сослали. Его КГБ травило. Его из страны выслали. Ты даже представить себе не можешь, что он пережил!
— Могу. Я согласна, что ему было несладко. Но это не даёт ему права предавать свою Родину.
— Он и не предавал.
— А разве то, что он делал, — не предательство? Или, по-твоему, это нормально — расписывать перед иностранцами, какая у нас плохая страна, самая худшая на свете?
— Человек имеет право на ошибки.
— А если они ведут к фатальным последствиям?
— По счастью, не всегда.
