— А если это именно тот случай?
— Каким образом?
— Очень просто. Ведь он нас тараканами обозвал! А если мы тараканы, значит, нас можно травить! Дихлофосом!
— Что ты за чушь несёшь!
— Это не чушь! Вспомни Вьетнам!
— Сколько лет назад это было?
— По историческим меркам — недавно!
— Но ведь нам-то это не грозит.
— Потому что наш бронепоезд стоит на запасном пути!
— Вот видишь!
— Всё равно, расписывать, какие мы плохие — нельзя!
— Ты слишком большая максималистка.
— Пойми, то, что такие как он, рисуют нас полными исчадьями ада, даёт моральное оправдание агрессии со стороны Запада. Пусть у них сегодня нет технических возможностей для неё. Кто может поручиться, что их не будет завтра! Такие как он, просто мечтают угробить нашу страну! И я должна это терпеть?!
— Ну, допустим, он во многом неправ. Допустим, ты права. Но всё равно, здесь не место и не время для подобных парткомов. Ты должна перед ним извиниться!!!
— Я? За что?!
— За то, что сказала про «свинство».
— А разве я не права?
— Нельзя так выражаться.
— Я только называю вещи своими именами.
— Какая ты недобрая, жестокая. Ты ради своих дурацких принципов готова человека убить. Послушай! В твои годы я была точно такая же. Правильная, жёсткая, недобрая. Говорю перед тобой как на исповеди. Когда я училась в школе, с нами учился один мальчик. Родители у него работали в посольстве и всё время были в командировках за границей. А он жил с бабушкой. Учился он плохо и получал двойки. А бабушку он обманывал. Он завёл другой дневник, в котором не было двоек и который он ей показывал. А когда однажды его родители вернулись, всё открылось. Был большой скандал. Мы устроили комсомольское собрание. Вызвали его к доске и ругали. Ему было стыдно, он плакал, а мы не понимали, как ему плохо. Потом стали предлагать меры наказания. Предлагали разное: выговор сделать, например. А я встала и сказала: исключить его из комсомола. Единственная из всех! Ты представляешь, какая я была дура! Мне принципы были важнее человека! Живого человека! А когда я сегодня увидела, как ты нападаешь на Галицкого, я вспомнила себя, и мне стало стыдно.
В глазах у неё блеснули слёзы.
Где-то с минуту я пыталась уложить в голове рассказанную мне историю. По поводу неё у меня были сложные чувства. Когда мать была права: тогда или сейчас? С одной стороны, этого мальчика жалко, а с другой — если таких, как он, не исключать из комсомола, они проберутся в партию, например, и станут заниматься очковтирательством там. И в результате — социализм загнивает. И приходит перестройка, а вместе с ней хаос, распад и погибель. Не надо, нельзя этого допускать… Впрочем, если тот мальчик и в самом деле раскаялся, то его можно и нужно было простить. Но как узнать, что происходит у человека в душе? Чужая душа — потёмки. Я когда-то читала фантастический роман, где на планете БрастАк живут похожие на котят брастАки, у которых всего один глаз на лбу, но зато он, как индикатор, указывает на характер хозяина. Если глаз серый или голубой, то значит, это честный брастак. Если зелёный, то так, ни то, ни сё. Если жёлтый, или вообще оранжевый, то значит, перед тобой отъявленный негодяй. Да, в таком мире просто не могло бы быть невинно осуждённых или политиков-обманщиков. Ведь если бы Горбачёв был брастаком, сколько бы он ни говорил правильных фраз о верности идеи социализма и продолжении дела Ленина (а он в своё время говорил их немало), ярко-оранжевый глаз сразу же указал бы на предателя Родины. Увы, тогда этот глаз был виден немногим… А если бы Галицкий был брастаком, какой бы у него был глаз? Всё говорит, что ярко-жёлтым. Только вот как доказать это тем, у кого глаза, я знаю, наивно-голубого цвета. Я не утверждаю, что они ангелы, у них есть свои слабости и недостатки, они недопонимали порой последствий иных своих слов и поступков. Но они никогда бы не стали сознательно творить зло, то есть делать что-то такое, выгодное для себя, но что принесло бы страдания и гибель другим, ни в чём не повинным людям. Даже в наше постперестроечное время большинство людей таковы, хоть они и бессильны что-либо изменить. Ну а при социализме такими были почти все. Благодаря отсутствию насилия и жестокости по телевидению и сравнительной редкости их в жизни, люди в основном жили как в библейском раю — не зная зла. И вот явился демон-искуситель…
— Так что ты скажешь? — голос матери вернул меня к действительности.
— Скажу, что ты кое-чего не понимаешь. Тут просто другой случай.
— Такой же.
— Понимаешь, тебе и всем остальным кажется, что Галицкий, ругая Советскую власть, действует из лучших побуждений. А на самом деле он просто мстит.
— Ну, правильно, у него же отца сослали.
— Да даже если бы расстреляли! Всё равно это месть Кримхильды! Знаешь эту историю?
— Не знаю и знать не хочу. Ты такую чушь несёшь, что просто уши вянут.
— Не чушь! По древней легенде, у Кримхильды братья убили мужа Зигфрида. И она решила отомстить. Она вышла за вождя гуннов Аттилу, а потом направила орды гуннов на своё королевство. В результате — горы трупов, море крови и гибель государства. (Говоря это, я, конечно, думала о нашем кошмарном мире, но, разумеется, она не могла понять намёка).
— Ну и при чём тут мы? Ты хоть думай, о чём говоришь!
— А при том, что он наше государство разрушить хочет. И нам тогда конец.
— Смешно. Правильно отец сказал. Неужели ты думаешь, что у нас государство настолько слабое, что его может развалить несколько инакомыслящих?
— Вирусы тоже маленькие. Однако от них болеют и иногда даже умирают.
— Ой, не могу тебя слушать.
Я старалась переносить брань как можно терпеливее. Ведь я понимала, что в основе всех её выводов лежит незнание. А вправе ли я, благодаря уникальному стечению обстоятельств знающая так много, упрекать кого бы то ни было в том, что он знает меньше. К тому же я слишком хорошо помнила, каково мне было без неё одной в пустой квартире. Мамочка, я тебя очень люблю, несмотря ни на что. Ругай меня сколько хочешь, только не уходи, не умирай, пожалуйста!
— Мама, ну почему ты мне не веришь?
— Дурочка ты заидеологизированная, — впрочем, сказала она это почти нежно.
— Ну, мама, мама. Ну почему ты меня не понимаешь?
— Ладно, будешь ты извиняться перед Галицким?
— Я не могу.
— А можешь, по крайней мере, обещать не спорить на политические темы?
Я на секунду задумалась. Я уже говорила, что не умею лгать. И я слишком хорошо знала себя, чтобы понять: я не смогу сдержать такое обещание. Хотя теперь, когда всё погибло, я иногда сожалею, что не притворилась. Может быть, тогда я бы сумела помешать Галицкому сотворить его чёрное дело. Но теперь уже ничего не поделаешь, поезд ушёл…
— Нет, я не могу этого обещать, — сказала я.
— А раз так, то я тебя туда больше не пущу.
— Как не пустишь?
— А так. Он наш гость, и нельзя, чтобы ты к нему приставала с глупостями.
— Это не глупости, это умности.
— Всё равно, нельзя так приставать к людям.
— Неужели ты так ничего и не поняла?
Она взглянула на будильник и её озарила внезапная мысль:
