бумажки, ни спичек. А ведь должна была остаться хотя бы одна… Может, на самом деле ничего не было? Просто я упала в обморок и видела дурацкий сон. Сны заменяют реальность. Ну не могла я, не хотела смириться со смертью. Вот у меня в подсознании и родилась подобная фантазия менять историю. Начиталась Азимова «Конец вечности», где можно войны предотвращать. А в жизни приговор всегда окончателен и обжалованию не принадлежит.
Впрочем, в тот момент у меня не было сил даже думать. Я помню, меня страшно шатало, кажется, даже тошнило. Полумрак квартиры действовал на меня угнетающе, как будто подчёркивая моё одиночество и беспомощность. Тишина. Оттого, что никого нет, мне показалось, что умерли вообще все. Может быть, мне было бы легче увидеть трупы, чем это пустующий стол.
Потом я заметила, что, когда поднималась, задела головой скатерть. Она у нас не матерчатая, а из такого клеёнчатого непромокаемого материала, не знаю точно, как он называется, да это и не важно. Важно то, что, поднимаясь, я задела его головой, вздыбила край, и из-за этого стоявший там бокал с красным вином опрокинулся на бок и кровавый ручеёк быстро побежал по столу. У меня тут же возникло желание зализать его языком (не пропадать же вину!), но я вовремя спохватилась, заметив, что бокал при падении треснул и от него откололся кусок, а значит, в вине плавает множество невидимых глазу осколков.
Что ж, раз пить нельзя, то надо затереть, надо пойти за тряпкой… Но я чувствовала, что не смогу сделать ни шагу. Голова у меня по-прежнему кружилась и перед глазами всё плыло… Кое-как я доковыляла до кровати и рухнула. Последнее, что я заметила, был магнитофон «Филипс» у изголовья. Конечно, «изменим жизнь к лучшему!». В другой момент я бы забилась в истерике, но теперь у меня не было сил даже и на это. Я отрубилась.
Снилась мне какая-то бессмыслица. Будто Галицкий уменьшился в размерах и бегает по столу, а я пытаюсь его поймать и окунуть лицом в кровавый ручеёк, как напакостившего котёнка. Мне всё кажется, будто от этого он осознАет, что натворил. Потом я, кажется, тоже начинаю уменьшаться и уже сама бегаю по столу, всё ещё в тщетной надежде его поймать, сама поскальзываюсь в кровавой луже, и начинаю в ней тонуть. Причём страшнее всего по-прежнему остаётся то, что кровь может попасть в рот, и я невольно её наглотаюсь. Но как я ни стараюсь сжать рот, на губах у меня всё равно чувствуется кровавый привкус…
В ужасе я проснулась и стала глотать воду из стоявшей рядом с кроватью чашки, пытаясь утолить жажду. В голове у меня упорно вертелось Волошинское «И на дне твоих подвалов сгину, и в кровавой луже поскользнусь». Потом я опять отрубилась.
Проснулась я уже, наверно, в полдвенадцатого. Помню, первый звук, который услышала, был скрежет лопаты дворника о снег за окном. Я и раньше часто просыпалась под этот звук, но обычно не обращала на него особого внимания. А теперь даже и это звук мне показался в чём-то символическим. «Жутко нервам, железной лопатой там теперь мостовую скребут». Да, нет теперь Некрасовых. Современная авторская песня предпочитает закрывать глаза на современную действительность. Я как-то спросила своего отца, почему это так. Он не смог дать вразумительного ответа, только привёл мнение кого-то из своих знакомых, считавшего, что теперь политика не вмешивается в жизнь. Настолько не вмешивается, что эту самую жизнь отнимает!
Злость слегка придала мне силы, я встала и оделась. Медленно соображала, что делать дальше. Так, надо завтракать, затем убрать стол в гостиной, потом сходить на рынок за продуктами, потому что после вчерашних поминок в доме еды не осталось. На самом деле я понимала, что сделать мне нужно нечто другое. Нужно позвонить бабушке и дедушке и рассказать… Но мне страшно не хотелось этого делать. В предыдущие три дня я не решилась, что, наверно, не есть хорошо, но я чувствовала, что не смогу этого сделать и теперь. У меня и в нормальной-то обстановке с телефоном проблемы. Почему-то, чтобы взять трубку и набрать номер, даже и трижды знакомый, мне надо прилагать над собой такие усилия… Не знаю, в чём дело. Может, это наследственное. У моего отца тоже извечные проблемы с телефоном. Были… И вообще, тут надо не звонить, а ехать. Чего мне делать тем более не хотелось. Ведь о несчастье надо сообщать лично. Но чем позже, тем лучше… Сказать откровенно, я просто боялась их этим убить. Ведь мама у них — единственная дочь…
Пока я так рассуждала, я вошла в гостиную, убедилась, что разбитый бокал мне не приснился, и сбегала на кухню за тряпками для стола и пола, потому что «кровавая» лужа уже начинала подсыхать.
Тишина пустого дома давила на меня, как скала. Вообще-то за работой я привыкла петь, хотя тут уж какие песни, но я всё равно попробовала вспомнить строчки из Лорки:
И тут я уже не выдержала и разрыдалась. Когда я пела, я так лажАла, точно мне на ухо наступил не маленький симпатичный медвежонок, у которого в моём сне на шее висела медалька 80-летия СССР, а три медведя вместе с Машенькой. Мама, приди и скажи, что я лажАю! И выругай меня за политические убеждения. Делай мне как угодно больно, я перетерплю, только будь рядом со мной! Я очень люблю тебя!
Мной опять овладело отчаяние. Хотелось локти кусать. Ведь если бы я пришла на минуту раньше, я бы успела… Не спорить нужно было, а остаться и суметь в нужный момент предотвратить последствия. Нет, это было невозможно. Галицкий ни за что не стал бы рассказывать про спички при мне. Конечно, если бы я знала о его намерениях, то сидела бы до упора, всю ночь, и не дала бы себя вытолкать даже силой. Я бы тогда попыталась рассказать… Но я же не знала… И поэтому всё равно рано или поздно бы ушла, и он выполнил бы свои намерения, часом раньше, часом позже…
Но ведь оставалась ещё одна спичка, я должна её найти. Я обыскала часы и пространство вокруг них и не нашла не только спички, но и бумажки с инструкцией. Последняя пропажа натолкнула меня на мысль, что мне вообще всё приснилось. В самом деле, когда кончились поминки и ушли гости, меня так шатало, что я вполне могла упасть в обморок и погрузиться в сон, в котором желания моего подсознания воплотились в сюжет. Ведь я и раньше, с самого детства мечтала спасти мир и пострадать за людей. И верила в чудо. И считала диссидентов виноватыми… А приснившийся мне Галицкий разве не копия Бродского? Разве что тот гитару не жаловал… А так, почти всё, что он говорил, находит параллели в эссеистике последнего. Я её как-то читала и плевалась. В нашей стране ему всё плохо, — даже отсутствие рекламы по телеку, даже Чайковский по радио! А американская банка с тушёнкой для него — чуть ли не объект поклонения. Потому что она с Запада!
В конце концов, я отправилась на рынок. Слёзы слезами, но надо и есть что-то, пусть мне сейчас и не хочется. Что ж, надо идти, а то вдруг завтра ещё и рынок взорвут…
Я помню, как шла по улице и мне всё казалось, что людей стало меньше, чем обычно. Вроде толпа, людно, а всё равно… Мне вспомнилось, как А. сказал на поминках: «вокруг становится всё пустыннее и пустыннее». И тут он прав. Даже больше, чем он сам догадывается. Потому что скоро и в самом деле ничего не будет. Лишь руины…
Люди, которые мне попадались навстречу, были в, основном, одеты в чёрное, хотя у нас теперь часто, правда, не разберёшь, траур это или мода. Я представила себе, как я выгляжу со стороны — чёрная куртка, чёрные джинсы, чёрная шапка и чёрный рюкзак за спиной. Может, в глазах какой-нибудь старушки я и в самом деле похожа на хулиганистую поклонницу тяжёлого рока, которого я на дух не переношу. Всё-таки люди часто ошибаются…
Я никогда раньше не ходила на рынок одна, только вдвоём с мамой, иногда вообще втроём. Я вспомнила, как в прошлое воскресенье мы вот так же шли на рынок и я спросила, хотела бы она возвращения Советской власти. «Раньше бы мне пришлось в очереди стоять, а теперь я могу всё свободно
