Глава 45
А Юрий Павлович взволнованно ходил взад-вперед по своей кинокаморке и думал, думал, думал. Он был уверен, что теперь-то Князев всё сделает, чтобы избавиться от викинга. Если Кувшинников беспокоил Васю всякими новшествами — это еще ничего, это еще терпимо, но сейчас… И случай с девчонкиной ногой как нельзя кстати, удачный момент, что и говорить. Давно Вася ждал, когда викинг споткнется. Дождался! И уж постарается нажать на все педали, всех своих прихлебателей мобилизует, чтобы устроить викингу капут. С блеском, с треском сравнять его с землей…
«А ты? — спрашивал сам себя Юрий Павлович. — Сможешь ли ты себе простить, если этому парню устроят аутодафе? Сможешь ли потом смотреть ему в глаза? Себе в глаза?»
Юрий Павлович нервными потными руками достал из пачки новую сигарету, закурил и опять — по каморке: три шага туда, три обратно. И вспомнилось Юрию Павловичу, как однажды, еще студентом, был он на уборочной, возил с шофером хлеб от комбайна… Как-то ночью шофер подъехал к своему дому, сходил в ограду и вернулся с двумя ведрами. Нагреб, отнес, возвратился снова и наполнил ведра в другой раз.
— Государство не обеднеет, — глянув на него, Юру, сказал этот загорелый статный мужик.
А он-то, Юра, промолчал…
До сих пор перед глазами кривая усмешка, оскал зубов и зырк в его, Юрину, сторону, испытующий зырк: «А ну как этот студент заставит высыпать пшеницу обратно? Или в милицию побежит? »
А он-то, Юра? Как бы ему-то надо было по совести? Ему, который готовил себя к чему-то особому, ему, который жизнь собирался прожить не серую, не тихую, не как «черви слепые живут»? Ему, который чувствовал, что рожден для чего-то героического?
«Как же это, а? — думал тогда он, лежа на теплой пшенице, шевелящейся под ним от движения машины по неровной дороге. — Как же так, а?»
И чувствовал: то, что случилось, — далеко не пустяк, что он, Юра, на поверку-то совсем не тот, кем себя представлял, когда расхаживал по кабинету деда, взволнованный только что прочитанной книгой.
А потом… Сколько потом было случаев, когда надо схватить за руку, дать по морде, сказать человеку в глаза, что он сволочь, открыто выступить, изобличить!
«Так действуй же, черт побери! Ведь если ты и сейчас отсидишься в кустах — это уже непоправимо, это будет как приговор, окончательный и обжалованию не подлежащий!»
«Я, и только я могу дать Васе по мозгам! И я должен это сделать! — тут Юрий Павлович сжимал голову руками и опускался на табуретку. — Но ведь это означает: и себе — по мозгам? Ведь я не только свидетель, но и соучастник…»
«Какие могут быть сомнения? Какие могут быть колебания? — Юрий Павлович вскакивает с табуретки. — Что за малодушие проклятое? Что за трусливость? Что за мягкотелость сволочная! До каких пор!.. Да к дьяволу, к дьяволу! Надо спасти викинга, надо спасти дело, надо почувствовать себя человеком хоть раз в жизни! Надо торопиться! Я должен это сделать!»
Глава 46
Разбудил Ивана старший вожатый, не разбудил, а растолкал со словами:
— Вставайте, граф, готовьте вашу шпагу!
Иван почему-то решил, что теперь мертвый час, так как все мальчишки были в кроватях и спали, как один. Снова закрыл глаза, постарался вспомнить события последнего дня, но вспомнить почему-то ничего не мог… А вчера, вчера был побег Пинигиной, потом — кастелянша, Князев, Юра, Анна Петровна… И вдруг все это разом хлынуло в него: стыд за свою глупость, за то, что его «понесло», боль за Марию Стюарт, возмущение, тревога, неловкость перед Юрой, перед Анной Петровной, мысли — а что же теперь будет?.. И ему захотелось не открывать глаза, не просыпаться, не думать, не разбираться…
— Да очухайся ты, сонный питекантроп! — Юрий Павлович потянул с Ивана одеяло.
— Пинигина не убежала? — спросил Иван и сел на кровати.
— Спит твоя Пинигина. Весь отряд спит. Все четыре отряда спят без задних ног. Хотя солнце в зените! Но слушай… Вася укатил в город и к вечеру, говорил, вернется. Уверен, что с комиссией…
Иван медленно соображал, о какой такой комиссии говорит старший, удивленно разглядывал самого Юрия Павловича и не узнавал его. Лицо старшего, обычно светски невозмутимое, теперь было не в меру оживленным, весь Юра пребывал в движении, руки его нещадно терзали одна другую, глаза поблескивали…
— Ты сам-то хоть спал? — спросил Иван.
— Какой тут сон, ты что! Кто б за меня химичил, проявлял, монтировал? Не фильм, а бомба, скажу я тебе, получился!
— Не нравишься ты мне, — позевывая пробурчал Иван. — Поспать бы тебе малость. Хоть часика два… Я вот как огурчик.
— Ну и отлично. Поднимай отряд, умывайтесь, своди в столовую и — драить, чистить, мыть! Чтобы в палате, вокруг палаты, везде, во всем — блеск, чистота и порядок! Чует мой нос — быть комиссии, а для комиссии парадный вид пионеров и всего лагеря — наилучшая пыль в глаза! В общем, будь готов, а я побежал предупредить Ирину, Таню и Петухова, вырвать их из объятий Морфея…
Глава 47
Собирались, как всегда, в столовой, где пахло вымытыми клеенками и на столах стояли указатели отрядов. День был суетный из-за приезда комиссии, но всё, как будто, обошлось благополучно, комиссия, по слухам, осталась довольна чистотой и порядком, питанием пионеров и культурно-массовой работой в лагере.
Придя одним из первых, Иван уселся у стенки неподалеку от стола, накрытого красным. Чувствовал он себя бодрым и отдохнувшим, о предостережении старшего старался не думать, решив, что вряд ли на педсовете, да еще в присутствии комиссии Князев будет говорить о нем, Иване, нет вопросов поважнее, что ли? «А если и будет, то пусть лучше Юра фильм покажет, у него там всё заснято. И здорово же он придумал! В самом деле, чем лясы точить, вот фильм, глядите и судите сами… Да и что я могу? Прав Юра, лучше мне не лезть с выступлениями и речами…»
Иван смотрел на входящих и рассаживающихся вокруг него вожатых и педагогов. В первых же рядах, только справа от красного стола, сели физрук Филимонов, баба-яга, массовик, постоянно оживленный, с приветливым лицом парень; туда же подсел баянист, а позднее и лагерный врач, молчаливый, незаметный в лагере человек, видимо, страстный рыбак, потому что изолятор, когда бы ни проходил мимо, всегда увешан гирляндами вялящихся на солнце чебаков.
Средние столики напротив президиума заняли учительницы постарше, среди которых была Анна Петровна. По случаю педсовета все принарядились, особенно девушки, вожатые младших отрядов. Они вошли стайкой и наполнили столовую смехом, особыми своими прическами, духами, мини-юбочками, красиво и смело открывающими загорелые крепкие коленки. Девушки уселись подальше от красного стола, а за ними, на самой галерке, вольно расположились «мальчики-безобразники», румянощекие юноши в брючках-клешиках, которые подчеркивали тонкие, почти девичьи, талии.
Появились, наконец, Ирина, Зоенька и Таня Рублева. Ирина была в строгом темно-синем платье с кружевной отделкой, а Зоенька, рыженькая, круглолицая, веселая, в красной кофте походила на солнышко. Таня же пришла в своей обычной форме: голубой берет с прицепленным к нему значком, синяя куртка с погончиками и эмблемой на рукаве и, конечно же, техасы…
