Год беспощадного солнца

люблю вникать в политику – дело исключительно мужское. Но тоже заметила, что они с каждым годом, действительно, любят его все больше. Особенно мои отдаленные соплеменники по отцовской линии… Та война была самой страшной. Но ведь и тогда люди все равно жили и выживали, влюблялись, женились, рожали детей, писали книги – художественные, научные. И даже издавали их. Представляешь, я недавно в Публичке видела книги, изданные во время блокады. Это же чудо. И многие были счастливы посреди океана горя, потому что запретили себе тонуть, упрямо плыли из последних сил и были уверены, что доплывут до берега. Хотя добрались немногие.

Мышкин осторожно обнял ее.

– О чем ты еще сейчас подумала?

– О том, что мне почти тридцать, что, может быть, я мало знаю жизнь и людей, но жалеть глупо, любой жизненный опыт не имеет никакого значения и смысла именно теперь, когда я встретила тебя, потому что час назад к ужасу своему поняла: вся моя жизнь внезапно упростилась и состоит из одного элемента – из тебя, и другой жизни мне не надо. Потому что посреди нескончаемого безумия и жестокости я никогда не узнала бы, где можно найти вот такую скамейку – тень, жасмин, фонтан, и радуга прикасается к лицу… Большинство обычных, нормальных людей живет всего двумя чувствами, вернее, двумя страхами: как бы не заболеть, потому что болезнь для них стала хуже смерти. И только бы ребенок не стал наркоманом, потому что каждый – именно каждый, без исключения! – русский ребенок может в любой момент стать жертвой… Еще вчера я думала, что в такое время нельзя желать для себя чего-то хорошего, просто опасно, потому что демоны всегда рядом и подстерегают на каждом шагу, они тебя видят и слышат, ловят каждое твое движение, каждое твое дыхание, и как только ты замечтаешься и подумаешь о чем-то хорошем, как они тут же подсунут тебе большую гадость.

Он слушал и ощущал, как его лицо медленно бледнеет – он хорошо знал, как это у него происходит: сначала холодеет лоб, потом щеки, потом застывают, словно на морозе, губы. «Как это? Что это? – в изумлении спрашивал он себя. И тут в мозгу всплыли слова настоятеля коневецкого монастыря. – А может быть, счастье – это просто отсутствие горя?»

– И так порой грустно… бывало. Но сегодня утром произошло нечто чрезвычайно важное, – она приложила ладонь к его щеке. – Я решила, что счастье – это просто отсутствие горя… Что такое? – встревожилась она. – Ты весь бледный. И щека похолодела.

– Наверное, оттого, что я слишком сильно тебя чувствую… Скажи, ты не замечала за собой способностей к телепатии? Умеешь читать чужие мысли?

– Чужие мысли? – удивилась она. – С чего бы это? Я простая девушка, стоматолог, не самая умная, ничего сверхъестественного. Сквозь стены ничего не вижу и чужие мысли не читаю.

– Ошибаешься! Сейчас я еще больше уверен, что ты – вовсе не простая девушка. Ведьма! Таких, как ты, надо бояться и обходить десятой дорогой.

– И ты боишься?

– Боюсь. Очень, – признался Мышкин. – Боюсь, что проснусь, открою глаза, а рядом – никого.

– Такое невозможно – проснуться и не увидеть самого себя. Ты не можешь во сне потерять часть себя самого. Я – часть тебя самого, как я могу исчезнуть? И ты – часть меня, ты уже стал мною, и я хочу – ужасно хочу, до слез и рыданий!.. – хочу навсегда быть частью тебя, но мне действительно очень страшно, потому что без одной или другой части будет не жизнь, а смерть.

– Значит, счастье – просто отсутствие горя, – повторил Мышкин. – Да.

– Ты никуда не спешишь? – вдруг спросила Марина.

– Куда мне спешить? – удивился Мышкин.

– Ты сегодня не работаешь?

– Бог ты мой! – спохватился он. – Совсем про все забыл. Конечно, работаю! Просто сбежал на полчаса. Думал, только увижу тебя и обратно.

– Может быть, пора? Я не хочу доставлять тебе даже крохотную неприятность.

– Ничего не получится: ты просто не способна доставить мне неприятность! Даже если и в самом деле будут из-за тебя неприятности, то это будут все равно радости, потому что из-за тебя могут произойти только одни радости.

– Поедем, – предложила она. – Я провожу тебя до работы.

– А потом? Домой?

– Нет, дома я не усижу – мой дом слишком далеко от тебя. Я хочу быть недалеко, знать и чувствовать, что ты близко. Вот что: зайду в Покровскую больницу. Она, кажется, недалеко от твоей клиники?

– В двух кварталах.

–  Очень хорошо. Там у меня подруга работает, кардиолог. Давно ее не видела. Освободишься, меня заберешь.

– Но я могу прямо сейчас забрать… – начал Мышкин. Но Марина мягкой ладонью закрыла ему рот.

– Тихо! – шепнула она. – Скажу самое важное. Много лет я бродила по пустыне. И все эти годы умирала от жажды. Едва не умерла совсем. Когда уже не было надежды, случайно натолкнулась на колодец. Какая в нем оказалась чудесная вода… Волшебный колодец. Вода чистая, прохладная и разноцветная, как эта радуга. Теперь я боюсь уходить далеко от колодца. Понял?

– Не надо бояться. Никогда.

– Нет, надо! Всегда надо бояться! – упрямо, как ребенок, сказала Марина и даже топнула ножкой. – Надо, потому что отвернешься на секунду, отойдешь в сторону на шаг – быть беде. Песком занесет мой колодец. Теперь навсегда. Что мне тогда делать? Я ведь просто не смогу жить, понимаешь? Физически не смогу. Не только душой. Вот эта биологическая масса, – она приложила руку к груди, – эта примитивная и одновременно ужасно сложная биологическая масса, шестьдесят с лишним килограммов органики просто не выдержат всей тяжести отсутствия другой части, и будут в лепешку раздавлены пустотой. Не говори больше ничего! – попросила она. – Не надо говорить. Я и так все знаю.

– В самом деле, все?

– В самом деле, все. О тебе и обо мне. О нас.

–  Что же?

– Знаю, что я тебе тоже нужна.

– Ведьма! Говорил же я!

– Не стану больше отпираться, – неожиданно и с каким-то облегчением рассмеялась Марина. – Я очень хорошенькая ведьмочка. Только большей частью я не ведаю , а чувствую . Этого, конечно, мало.

Она легонько оттолкнула его и тут же крепко обвила его шею обеими руками и прижалась лицом к его щеке. Потом вздохнула, вздрогнула. Он почувствовал, как по его щеке заскользили горячие ручейки.

– Ты плачешь? – смятенно спросил Мышкин.

– Да, – судорожно вздохнула она. – То есть, нет… – и, отстранившись, вытерла ладонью глаза.

– Но почему?

– Не знаю. Так… Испугалась.

– Что тебя так напугало?

– Что кто-то злой меня сейчас подслушивает. И уже что-то задумал.

Она снова судорожно вздохнула.

– Что- то, конечно, произойдет. Такое счастье, как у меня, не бывает бесплатным. Мне придется что-то отдать взамен. Что-то большое и важное для меня. Но я так тебя люблю, что хочется от этого плакать.

Мышкину стало не по себе. Он продолжал молча смотреть в ее глаза и видел, как из ярко- синих они становятся темными, как небо ночью, и непроницаемыми.

Она достала из сумочки батистовый платочек, аккуратно, как котенок, высморкалась и улыбнулась.

И тут он увидел у нее на груди нательный крестик – серебряный на тонкой серебряной ниточке. «Откуда он взялся? – недоуменно подумал Мышкин. – Я же его не видел – ни в «Октябрьском», ни час назад…»

– Крестик тебя удивил? Ты так часто и подолгу смотришь на мою грудь, что мог бы и заметить.

– Твоя грудь настолько прекрасна, что невозможно замечать рядом с ней еще что-либо.

– Будем считать, что ты сказал правду. Не удивляйся: я православная христианка. Мама окрестила, когда мне было четырнадцать лет. Имя мое при крещении – Мария. Мама отдала мне нательный крестик, старинный, еще от прабабушки, и сказала, что ей теперь спокойнее.

– А тебе?

– И мне стало спокойнее. Но не сразу. Только через несколько лет.

– И в церковь ходишь?

– И в церковь, и к исповеди, и к причастию.

– Ты никогда не говорила.

Марина удивилась:

– Зачем? Мне всегда казалось, что вера требует тишины. Это очень интимная вещь. Я обрела веру не сразу. Требуется большой труд.

– И…

– Что «и»? Разве у тебя не было в жизни хоть раз, хоть момент, когда ты чувствовал, что тебя ведет и помогает неведомая сила? И что она рядом с тобой?

Мышкин задумался.

– Не надо отвечать, – сказала Марина. – Мне не надо. Ты себе должен ответить и больше никому. А что до меня… – она улыбнулась, – я готова теперь ко всему! Пусть готовят любые козни, любые гадости, но и пусть знают: без тебя я умру. И сильнее моей смерти ничего быть не может, – решительно заявила она.

– Мне заехать за тобой? – спросил Мышкин, останавливаясь около Покровской больницы.

– Я могу сама прийти. Я хочу прийти к тебе прямо домой. Хочу видеть, как ты живешь.

– Более чем скромно. Берлога одинокого мужчины. Можно сказать, аскета.

– И ты не приводишь туда женщин? – прищурилась Марина. – И думаешь, я тебе поверю? Ни за что не поверю!..

– Замечательно! – расхохотался Мышкин. – Прелесть! Сказать: «Не привожу женщин» – не поверишь. Сказать: «Привожу женщин» – тоже не поверишь.

– А ты как думал? Уж таковы мы, женщины. Не знал?

– Только в романах читал, – он тяжко вздохнул. – Так уж и быть, скажу тебе правду, какой бы горькой она ни была…

– Скажи.

– Не привожу, – признался Мышкин.

– Верю. Но вечером проверю.

Они вышли из машины, и по ушам ударил истошный собачий лай, даже не лай – крики, вопли, полные страдания, почти человеческие. Оба вздрогнули.

У входа в Покровскую больницу метался пес, двухцветный «дворянин» – хвост кольцом, страшно грязный,