После сокрушительного разгрома СССР в 1991 году оккупационная администрация новой России получила команду доставить в распоряжение Пентагона образцы готовых и еще не собранных подлодок, а испытательную базу, которая находилась в зданиях бывшего коневецкого монастыря, уничтожить. От базы остался лишь ее береговой обломок в бухте Владимирская, бесхозный и никому не нужный, как автомобиль без мотора и шасси.
Военные ушли из монастыря очень быстро, оставив вернувшимся монахам четырех коров (братия так их и называет —» морские коровы») и терриконы металлического хлама на берегах. Время от времени на остров высаживался морской десант: командование, чтобы матросы не сошли с ума от безделья, присылало их помогать монахам обустраиваться – после семидесятилетнего перерыва.Они добрались на машине Мышкина удивительно быстро – всего за три с половиной часа. И за десять минут до отхода катера.
Вся палуба была занята паломниками, в основном, усталыми женщинами – молодыми и пожилыми, многие с детьми. Были и мужчины – человек пять. На одного из них, парня лет двадцати, Мышкин обратил внимание сразу. Парень сидел на корме, обхватив плечи костлявыми руками, озираясь время от времени диким взглядом. Его был крупный озноб, пот с лица и шеи стекал ручьями, и Дмитрий Евграфович без труда определил, что перед ним наркоман в состоянии жестокой ломки.
– Тринадцатый за лето, – сказал Мышкину командир катера – худой малорослый капитан второго ранга с лицом, заляпанным коричневыми кляксами веснушек. – Спасаться сюда едут.
– Как? – спросила Марина. – Как они спасаются?
– Да очень просто! – охотно пояснил капитан. – С острова за наркотой не сбегаешь, и никто не привезет. Помучаются недельку, поорут, повоют, потом за любую работу хватаются, как сумасшедшие.
– Сумасшедшие и есть, – заметил Мышкин.
– Многие потом ни одной службы не пропускают и так становятся
– Да, – согласился Мышкин. – Лучший способ избавиться от дури – жить там, где наркотиков никогда не бывает. И много таких счастливчиков?
Кавторанг пожал костлявыми плечами.
– Не считал. Главное для них – пересидеть тут год-полтора. Кто уходит раньше, почти всегда опять возвращается к наркотикам.
Мышкин решил, что пора представиться.
– Саша, – в свою очередь назвался кавторанг и лихо козырнул. – Честь имею!
– Честь? – удивился Мышкин. – А по отчеству как будете?
– Да никак! – махнул рукой капитан. – Саша – и все. Честь имею! – с удовольствием повторил он.
– Вы ведь офицер? – спросил Мышкин.
Рыжий удивился:
– Не видно?
Мышкин не ответил и повернулся к Марине.
– В романе Алексея Толстого «Петр Первый» есть интересный эпизод, – неторопливо, словно на лекции, начал он. – Император уговаривает русское купечество развернуть торговлю с заграницей. И обещает купцам массу льгот и привилегий, и среди них такую мелочь: отныне писать их будут во всех бумагах с отчеством. Тут купечество бросилось на колени и завопило: «Надежа-государь! Не надо нам привилегий, отмены пошлин – ничего не надо! Только пиши нас всегда с отчеством, нас и потомков наших!»
Кавторанг хлопал рыжими ресницами и ничего не понимал.
– Для нормального русского, да любого, человека честь и самоуважение дороже богатства, – отозвалась Марина.
До рыжего медленно стало доходить. Лицо капитана окаменело, веснушки застыли, глаза превратились в голубые щелочки.
– Вообще говоря, культура и даже простая грамотность среди туземного населения колонии под названием РФ нынче ниже плинтуса. Особенно обидно не за интеллигенцию русскую, большей частью, продажную, алчную и трусливую. Это про нее товарищ Ульянов-Ленин верно заметил, что она не соль русской нации, а… ее испражнения. Нет, обидно, прежде всего, за офицерство. Вот, еще к примеру: еще при царе среди воспитанных людей в ходу такое словосочетание: «Примите, милостивый государь, мои заверения в глубочайшем к вам почтении». Так обычно заканчивали письма. Потом прижилось сокращение: «Примите и проч.»
– Вот как! – удивилась Марина. – А я-то все голову ломаю, особенно, у Чехова: «Примите и пр.» Что за «пр.» такое?
– Или такая фраза – при расставании: «Честь имею кланяться». Опять пошло сокращение. Особенно среди офицерства. Щелкнул каблуками, резко склонил голову: «Честь имею!» То есть, для меня большая честь была повидать вас, а теперь откланяться. Нынешнее малограмотное и тупое руссияньское офицерство вцепилось в словечко и рявкает направо и налево: «Честь имею!» Подразумевается: «Имею, в отличие от вас». То есть: «Я не проститутка, а честная девушка, хотя и с десятилетним стажем работы в доме терпимости».
Рыжий кавторанг Саша запыхтел, веснушки превратились в одно коричневое пятно. Он резко повернулся и двинулся к рубке, отдавая на ходу какие-то приказания матросам.
– Как тебе не стыдно! – возмутилась Марина. – За что ты его?
– За что? – недобро усмехнулся Мышкин. – Пусть спасибо скажет, что я ему харю не начистил и за борт не бросил.
– Он что-то плохое тебе сделал?
– Да. И тебе тоже. И всем русским и не русским нашим согражданам тоже. Ненавижу эту мразь, – сквозь зубы выговорил Мышкин. – Не его лично, а все их сословие. Не офицеры, а полмиллиона трусливых подонков.
– Ты хочешь сказать, когда их вышвырнули из Восточной Европы, как мусор, прямо в чистое поле целыми армиями, с семьями, детьми в палатки…
– Именно это я и хотел сказать, – перебил Мышкин. – Никто из них даже не пискнул, а ведь сплошь вооруженные люди. С пистолетами, автоматами, гранатометами. Иные ракетами управляли, на боевых самолетах летали и на ракетных крейсерах на воде и под водой с полным боекомплектом. Когда в Кремль влезла оккупационная администрация и перестала им выдавать зарплату, одни офицеры пошли по ночам вагоны разгружать, другие грабить и разбойничать, а третьи – их тысячи оказалось – дружно себя перестреляло. И вот эти-то самоубийцы омерзительнее всех, омерзительнее даже бандитов в офицерских погонах. Они не только согласились с тем, чтобы кремлевская банда приговорила их жен и детей к мучительной смерти путем медленного умерщвления голодом. Они, вышло, активно приветствовали смертные приговоры их семьям. Одобрили и даже скрепили своего рода печатями, пуская себе пули в башку. Вот не понимаю: если ты решил подохнуть и бросить на произвол судьбы свою семью и свою родину, то почему в себя надо стрелять, а не в оккупантов и их полицаев? Вот такие саши с офицерскими погонами. Офицеры без отчества. И, стало быть, без Отечества. Без чести и без совести. Но все они говорят, будто что-то там имеют.
– Легко рассуждать, глядя со стороны, из окна своей безопасной квартиры. А будь ты на его месте?
– Ну, нет! – решительно заявил Мышкин. – Это не довод – «ты на его месте»! Даже формальная логика запрещает такие доводы. Каждый сам выбирает свое место. Меня никто палкой не загонял в мединститут. Их – никто палкой не загонял в военные училища. Они выбрали простую и самую опасную профессию. Ты военный? Значит, смерть – твое ремесло и смерть – твой друг. Будь готов умереть в любую минуту, но защитить страну, своих жен и детей. За эту готовность все страны платят большие деньги. Меньше, чем врачам. Я деньги взял и беру, но честно исполняю свою работу. Они деньги взяли, еще при советской власти, большие деньги, а работу не сделали, значит, украли денежки – наши с тобой денежки. И теперь я должен жалеть воров, трусов и предателей? Они пожалели тех, кого расстрелял из пушек Ельцин? Своих сограждан? Ведь на них напал враг! Разве я впустил врага на территорию страны добровольно, даже без боя? Это я без единого выстрела открыл оккупанту ворота столицы? Они пожалели тех, кого безнаказанно убивали и продолжают убивать чеченцы среди бела дня, кого расстреливают для развлечения русские полицаи на улицах и супермаркетах? Пожалели двадцать миллионов тех, кто погиб за двадцать лет от голода, нищеты и унижений? Пожалели сотни тысяч русских детей, ставших беспризорниками или жертвами маньяков или «приемных родителей» в Америке? Они…
– Остановись. Хватит, – тихо прервала его Марина и прижала пальцы к его губам. – Не надо. На нас уже смотрят. И вообще, мы здесь по другому поводу.
Мышкин умолк и смотрел на нее диким взглядом. Его трясло.Катер резко снизил ход, и тут раздался удар в корпус. Пассажиры хватались за поручни, за свои вещи, друг за друга. Мотор сбросил обороты и несколько раз чихнул и затих.
Мышкин поднял голову. Перед ними была пристань, сколоченная из неструганных досок, по краям кранцы – шесть старых автомобильных шин. О них-то и ударился ржавым бортом военный катер.
Паломники сдержанно и все сразу заговорили, медленно двинулись к трапу и дисциплинированно, тихой очередью выходили на берег.
Встречали катер молоденький священник в новой рясе и с медным наперсным крестом. Черные, чуть воющиеся волосы стянуты на затылке аптечной резинкой, бледное, без следа загара лицо, редкая юношеская бородка. Он ласково и чуть смущенно улыбался каждому, прищуривая сильно косящие черные глаза, и мелко крестил проходящих мимо. Рядом невысокая сильная женщина лет пятидесяти в полотняной юбке, белой кофточке без рукавов и в прозрачной косынке на роскошных русых волосах, сильно тронутых сединой.
– Анна Васильевна! – подошел к ней Мышкин. – Здравствуйте, рад вас видеть.
– О! Вот и наш доктор Мышкин! –
