красно-синего носа течет. Она непрерывно сморкалась в мокрый платок с такой мощью, будто дула в медный контрабас – самый большой инструмент в духовом оркестре.
Мышкин не торопясь сошел по ступенькам и на последней остановился. Первым почувствовал изменение обстановки Клюкин. Мельком глянув на лестницу, он вдруг открыл рот – и остекленел с отвисшей челюстью. Большой секционный нож выскользнул у него из руки и попал острым концом по правой ступне – точно по большому пальцу. Истошный визг взлетел под потолок морга. Похожий вопль Мышкин слышал в детстве, у бабки в деревне: сосед резал свинью.
Следующим заорал Литвак. Увидев неожиданно появившегося Мышкина, он выронил изо рта сигару. Черная «бразиль» в падении перевернулась и угодила горящим концом в то место, которое у Литвака было прикрыто плавками.
Но всех заглушил рыдающий вой Клементьевой. Со слезами она бросилась Мышкину на шею.
– Вернулся! – запричитала она. – Сам вернулся!..
Рядом подпрыгивал Клюкин.
– Ну, шеф, блин, даешь! – восклицал он. – А мы тут в твою защиту прокламации собрались рассылать – в ООН, в «Международную амнистию», в Лигу сексуальных реформ!..
– Неужели в ООН? – удивился Мышкин. – Такие хлопоты!.. Вот в Лигу – да, это хорошо придумано.
– Он еще янкесам, в Америку, самому президенту Обаме в евонный барак телеграмму сочинять собрался, – наябедничала Большая Берта.
– А Барак с Обамой тут причем? – спросил Мышкин, осторожно освобождаясь из железных объятий Клементьевой.
– А кому еще? – вызывающе поднял бороду Клюкин. – У нас же нет президента. Иначе бы я к нему первому.
– У нас, можно сказать, два президента, – напомнил Мышкин. – Тебе мало?
– У нас, из этих двоих, – еще выше задрал бороду Клюкин, – один, якобы вчерашний, – компьютерный наркоман, а другой – артист, исполнитель главной арии «Она утонула» в оперетте «Гибель подлодки «Курск». И по совместительству – мочила сортирный. Вот к ним – по любому поводу бесполезно. У них в жизни другие цели и приоритеты. Наши с тобой проблемы и заботы в их списке не значатся. Были бы у нас президенты, не держали бы тебя в Большом доме.
– Смотри, Клюкин, – заметил Мышкин. – Допрыгаешься. Пришить тебе экстремизм или заговор сейчас очень даже просто. Червонец гарантирован без права переписки.
– Да брось ты, Полиграфыч, – отмахнулся Клюкин – он стоял уже на обеих ногах. – Какой еще экстремизм, какой червонец!.. За что тебя народ любит – так за то, что у тебя на каждую кочку и колдобину шуточка припасена.
– Тема не шутейная, – возразил Мышкин. – И я не шучу. И тебе не советую. А откуда узнали?
– Литвак сказал, что тебя схватили. А за что, говорить не стал: «Страшно сказать, сами узнаете». Сначала решили, что тебя за политику. А потом…
– Сейчас любого можно за политику, – перебил Мышкин. – И лет на двадцать-тридцать забыть в тюрьме до суда и следствия, которых можно и не дождаться.
– С чего ты взял такие страхи?
– А вот только что мне полицаи грозили такой перспективой. Только не вышло, не на того напали…
Тут подошел и Литвак, натягивая на ходу халат. Он поколебался, потом решительно обнял Мышкина за плечи и молча, подчеркнуто, очень многозначительно пожал ему руку.
Мышкин растерялся. Потом отвернулся и стал искать по карманам носовой платок, но и не нашел. Судорожно вздохнул, избавляясь от острого кома в горле, и сказал – тихо и с болью:
– Горе, Женя, большое горе…
– Что уж теперь… – тихо отозвался Литвак. – Теперь все слова без толку!.. – И переменил тему. – Значит, тебя выпустили. Ты на подписке о невыезде? Или под залог?
– Какая подписка? – возмутился Мышкин. – Я не обвиняемый, а свидетель по уголовному делу. И какой может быть залог? Да мне десять жизней не хватит собрать на залог!
– А-а-а, вот как… – закивал Литвак. – Значит, свидетель. Хорошо, если свидетель. Даже очень хорошо. Имей в виду: я рад за тебя. Мы все рады за тебя.
– Да, нам тут полчаса назад такое про тебя набрехали!.. Писаревский на хвосте принес! – влез Клюкин. – Вся клиника на ушах. Некоторые, между прочим, уже списать тебя в расход поторопились.
Он не сказал, кто поторопился и даже не намекнул, но Мышкин понял.
– Да-да! Вот так все и выясняется! – подхватила Клементьева. – Толя – он сразу внес ясность. Кулаком по столу и чтоб вся клиника слышала: «Скорее, говорит, я поверю, что девушку папа римский убил! С Путиным на пару». И тут же всем объявил, что у нас образовался народный фронт «Свободу Дмитрию Мышкину!» Приходите, говорит, всех запишем.
– Замечательно! – через силу улыбнулся Мышкин. – И есть такие, кто записался?
– А то как же! – гордо выставил вперед свою нейлоновую бороду Клюкин. – Я первый.
– И Таня? – спросил Мышкин.
– Спрашиваешь, гражданин начальник! – обиделась Клементьева.
– И Женя?
– Что Женя? – мрачно огрызнулся Литвак. – У Жени универсальный принцип, научный, между прочим. Женя не располагает достаточными фактами, чтобы делать какие-либо выводы. Даже о друзьях-товарищах.
– Правильно, Моисеич! – одобрил, хоть и без радости, Мышкин. – Как там говорил старый еврей в фильме Михалкова «Двенадцать»? «В жизни бывает все, и я ничему уже не удивляюсь!» Так что ты прав.
– Спасибо за понимание и поддержку, – буркнул Литвак.
Мышкин глубоко вздохнул, потоптался и, собравшись с духом, сказал Литваку виновато:
– Прости, Жень… Я же ничего не знал. Не знал, что она… она твоя бывшая жена. И познакомились случайно.
– Знаю, – не глядя на него, кивнул Литвак; он раскуривал сигару. – Она мне рассказала, как ты ей в электричке помог. Как раз за день до… – он сломал сигару, смял ее в ладони и выбросил комок табачных листьев в корзину. – Рассказала за день… до этого… что случилось. Я еще хотел тебя поблагодарить. Да вот не успел, как видишь. Она хотела, чтобы…
– Не надо. Потом, – попросил Мышкин. И Клюкину: – У нас там есть?
– Сей момент! – пообещал Клюкин, взял реторту и, забыв о раненой ноге, рысцой двинулся к фляге.
Выпили за благополучное возвращение начальника, который пришел из полиции даже не искалеченным. «Почему-то», – хмуро пошутил Литвак, на что Клементьева обиделась, а Мышкин – нет, не обиделся.
Он робко спросил Литвака:
– Как обнаружили?.. Кто? Знаешь?
– Соседи, – нехотя ответил Литвак. – Увидели, что дверь в квартиру не заперта. Позвонили, постучали, вошли. Ну и…
– А тебе кто?
– Они же мне и позвонили, сразу. А я уж после мусоров вызвал.
– Прокуратура? Судмедэкспертиза?
– Сразу появились. Три часа рыли в квартире, все вверх дном. И на тебя под конец намекать стали. Я им: «Не там ищете!» Разве их можно убедить? Им позарез нужен преступ… – он искоса глянул на Мышкина и поправился. – Им нужен любой фигурант. Здесь и сейчас. Ищут деньги не там, где они лежат, а где светлее.
– Где она сейчас?
Литвак удивился.
– Где же еще? В городском бюро. Забыл, что ли, куда всех доставляют?
– Вскрывали?
– Не знаю, – он пожал плечами. – Да и что тут узнавать? Тяжкие телесные, несовместимые с жизнью. И так ясно.
– Но почему? – с болью произнес Мышкин. – Что за судьба такая зараза? За что?
Все притихли. Потом осторожно заговорила Клементьева:
– Все в этом мире имеет свою цель и свой смысл. И нам неведомо, какая цель и какой смысл. Независимо от наших желаний.
– В самом деле? – удивился Мышкин и почувствовал облегчение от смены темы. – А не ты ли еще на прошлой неделе совсем другое в башку вбивала нам? «Человек – кузнец своего счастья, все остальное не в счет» – вот формула твоего заблуждения. Правильно я тебя процитировал?
– И это тоже верно.
– Тогда, Таня, я тебя вообще отказываюсь понимать.
Она пожала плечами.
– Всё вы понимаете, – убеждено заявила Клементьева. – Только еще не осознали.
– Нет, не понимаю… Вот нас взять. Со смертью, можно сказать, мы в приятелях. Мы ее знаем, и она нас… возможно. Знаем, что смерть – всего-навсего результат выхода из строя какого-то узла в биомашине. И что все машины изнашиваются и, в конце концов, отправляются на свалку. Какая тут жизнь вечная?
– Дима, – с чувством сказала Клементьева и возвратила подачу: – А не ты ли на позапрошлой неделе тоже вбивал нам… то есть, говорил, что для верующего человека смерти нет? И что верующий живет полноценнее, радостнее, он более стоек в беде, потому что не боится ни жизни, ни смерти.
– Я говорил об абстрактном верующем, – уточнил Мышкин. – Обобщенном. Но какая может быть вера в потустороннее у человека с высшим образованием? Хотя, – отступил он, – и таких приходилось встречать. Недавно узнал, что настоятель коневского монастыря сначала стал кандидатом биологических наук, а уж потом монахом. А еще был секретарем комсомольской организации в своем университете. Конечно, проблема требует дифференцированного подхода… – он вспомнил, как монах не пустил его в храм, но решил смолчать.
– Правильно, шеф! – подхватил Клюкин. – Мухи – отдельно, котлеты – отдельно. То есть, наука отдельно, религия – отдельно. Одно другому не противоречит.
– Что не противоречит? Сотворение мира за шесть дней не противоречит исторической геологии? – усомнился Мышкин.
– Дмитрий Евграфович, – осторожно возразила Большая Берта. – Разве можно воспринимать Библию буквально? Да вся она – притчи, иносказания, метафоры. С позиции здравого смысла – глупость, когда, влепив тебе пощечину, предлагают подставить для удара вторую щеку. Но это ведь только образ, метафора – ничего больше. Причем тут геология? По-моему, чистая вера – сама по себе благо и не каждому оно дается. Большой труд нужен.
«Где-то я уже
