отравиться. И всего делов.
- Никто тебя не заставлял меня мучать, – так же спокойно ответила женщина в белом платье.
- Никто тебя... никто... никто тебе не мешал дать мне прощение, когда я помирал! – заорал в бешенстве её муж. – Не пришлось бы нам обоим тут торчать и мозолить друг другу глаза!
- Не обращай внимания, они сейчас успокоятся, - вполголоса пробормотал Юлиус. – Это Белая Госпожа и её муж. При жизни – Перхта Рожмберкская и Ян Лихтенштейн. Она, как водится, дева праведная была, помогала сирым и убогим, молилась по утрам, вечерам и перед едой, и регулярно чистила пупок. А он – свинья отвратительная. Всю жизнь над ней издевался, а когда помирал, она отказалась его простить. Он её за это, не будь дурак, взял да и проклял. Уже шестьсот лет оба покою не знают. Он, конечно, козёл конченый. Но винит во всём жену, а она упрямится и прощенья ему не даёт. Два сапога пара, короче.
Белая Госпожа повела плечом, и Юлиус испуганно замолчал. Поправил галстук, придвинулся и, подмигнув, зашептал:
- У нас с Маркеткой не так. Первые лет двести тяжело было, а потом притёрлись. Она, конечно, злопамятная, и вообще девка простоватая, дочка цирюльника всё ж... То свою руку отрезанную мне в тарелку с супом для клиента подбросит, то... хорошо, что рука призрачная, клиент её и не видит. Вот был бы конфуз.
- Что ты там бухтишь? - с деланной строгостью спросила Маркета.
Я почувствовал, что ещё немного, и моя голова взорвётся, как тыква, нашпигованная динамитом. Развернувшись, я побежал к двери, но там уже стояли две белокурые немки.
- Хальт! – крикнули они хором.
- Куда ты бежишь-то, - ехидно поинтересовалась Маркета. – Парад без нас не начнут, не бойся. Мы и костюм тебе уже приготовили... будешь королевского писаря изображать. Шикарное жабо подобрали.
- Какое к чёрту жабо?! – заорал я, - Какой к чёрту писарь?! Плевал я на ваш парад, ясно? – я посмотрел на свои руки – не появились ли опять синие пятна. – Раз вы меня мышьяком травили, мне надо промывание сделать... противоядие там, не знаю. В больницу мне надо.
Маркета и Юлиус переглянулись.
- Ну, в больнице тебе уже вряд ли как-то помогут, - мягко, даже с сочувствием, произнёс Юлиус.
Я оглядел комнату. Призраки молча смотрели на меня. По их лицам я видел – у кого любопытство во взгляде, у кого злорадную ухмылку, у кого-то даже жалость – но все они были согласны с императорским сыном.
Юлиус помолчал и добавил:
– Ты ещё ночью умер.
***
- ...ну, положим, не за пару строчек. Весь город обхаял ни за что. А врать некрасиво. Грешно. И, как видишь, наказуемо, - назидательно произнесла Маркета.
- Да чушь собачья, - вмешался пузатый муж Белой Госпожи. - «Грешно», «некрасиво». Не надо тут заповеди рассусоливать. Мы тебя, милый друг, отравили, потому что у нас тут полгорода потомков. Они, конечно, и сами не в курсе, а всё-таки я по крестьянским бабам побегать успел в своё время.
Юлиус демонстративно потупился. Маркета тут же влепила ему подзатыльник и обозвала кобелём.
- А у меня братья-сёстры были, - добавила она.
- Вот, - подхватил толстяк, - тоже порасплодились. Им на туристах хлеб зарабатывать приходится. А ты статьи охальные пишешь, народ отпугиваешь. До замка так и не добрался, а жбаны и рога оленьи обругать успел. А путеводитель-то популярный. Мы тут не дураки, туристическую индустрию отслеживаем.
- И потом, - всё тем же спокойным тоном произнесла Белая Госпожа, не поворачиваясь, - ты на выдумку горазд. Сочиняешь отменно, судя по записям в блокнотике. Вот и будешь придумывать всякое. А то у нас тут давно потусторонних сенсаций не случалось.
- Семьдесят лет уже, - грустно вставила одна из немок.
- А что случилось семьдесят лет назад? – устало, без интереса спросил я.
- Семьдесят лет назад две охотницы за чудесами из нацистского лагеря задумали над моим замком в Рожмберке фашистские стяги поднять. Пришлось мне вмешаться, - без интонаций сообщила Белая Госпожа, встала и подошла ко мне. Лицо у неё было абсолютно белым, и на его фоне особенно жутко смотрелись глаза – два чёрных пятна, словно прорези в маске, за которой - только темнота. Белая Госпожа несколько секунд смотрела своими чёрными дырами на меня, а потом кивнула в сторону немок. – Такие же были, как ты. Из породы «самых умных».
Немки смущённо уставились на свои остроносые туфельки. Я почувствовал, что близок к обмороку. Юлиус похлопал меня по плечу рукой в кровавой перчатке:
- Потом вникнешь во всё, со временем. Сейчас надо бы уже на парад выдвигаться. Ты, кстати, отлично выглядишь в жабо.
Я скосил глаза и в который уже раз остолбенел. Хрустящее от крахмала пышное гофрированное жабо легло вокруг моей шеи, а ниже него виднелся бархатный сюртук и совершенно идиотские чёрные колготки под панталонами. Не успел я прийти в себя, как Маркета и Юлиус подхватили меня под руки и потащили на площадь, не давая касаться ногами мостовой. За нами летели немки и Белая Госпожа, чуть в стороне пыхтел толстопузый из рода Лихтенштейнов.
- Зачем это всё? – беспомощно спросил я, повиснув на своей свите – или, скорее, на своих стражниках.
- Как это зачем? – удивилась справа Маркета. – Праздник Пятилепестковой Розы – это же наш праздник. В нашу память, в нашу честь. И потом, мы привносим в атмосферу этого балагана нотки... как ты там написал?..
- Попал ты, скажу я тебе, - шепнул слева Юлиус, - будет тебе эту
- А в чём аутентичность-то? В кровище да шрамах? – я повернулся к Маркете. Её голова и шея выше разреза чуть сползли с оси позвоночника, обнажив кровоточащую плоть. Заметив мой взгляд, она невозмутимо сдвинула голову обратно:
- Кровищу да шрамы только мы видим. И следы от пыток, и ожоги от костров. Мы в Крумлове не единственные призраки. Просто мы, как это сейчас говорится, самые распиаренные. Поэтому за главных. А вообще в параде и сожжёные ведьмы участвуют, и замученные иезуитами, и сами иезуиты, и утопленники влтавские, в общем, кого только нет. В древнем городе за его историю столько крови проливается – хватило бы, чтобы на каждом булыжнике в мостовой нарисовать по красной стрелке. Но, конечно, туристы нас видят нарядными, в кружевах и рюшках. Мы даже на их фотографиях получаемся, как живые люди. Только лица немного смазанные.
Кто- то в самом начале костюмированной колонны протрубил сигнал. Торжественно застучала барабанная дробь. «Почётные горожане» степенно двинулись вниз по площади – артисты в костюмах шли бок о бок с призраками Чешского Крумлова, и обычный глаз не смог бы отличить одних от других. Туристы лихорадочно щёлкали затворами камер.
Девица с короткой стрижкой навела на меня объектив. Завтра моё фото появится на фликре – бледный брюнет в бордовом берете и с белоснежным жабо. И с немного смазанным лицом. «Это потому что он слишком быстро шагал, камера не успела сфокусироваться», оправдываясь, припишет туристка в комментарии к фото.
- А насчёт замка ты не переживай, - шепнул Юлиус, расправив плечи и улыбаясь в камеру какому-то телевизионщику. – У тебя теперь уйма времени будет его посмотреть.
Гала Рубинштейн
Дед Мороз
В среду, в два часа пополудни, Ким сидел на корточках перед массивной металлической дверью, запрокинув голову, прикрыв глаза и держа двумя руками то, что случайный наблюдатель (не приведи господи, конечно) мог бы счесть ключом. Он сидел так уже двадцать минут и вконец отчаялся – дома, в спокойной обстановке, орудовать отмычкой было легко и забавно, а здесь, в чужом парадном, задача оказалась гораздо сложнее. Ким обливался холодным потом при каждом шорохе, в ушах гулко барабанило сердце, к тому же руки начали дрожать и слабеть от длительного усилия.
'В спортзал, - рассеянно думал Ким, в очередной раз пытаясь нащупать заветный крючок в замке, - завтра же в спортзал. По утрам пробежки, апельсиновый сок, и никаких гамбургеров'.
Он почти ухватил вожделенный крючок, но тот опять сорвался, и Ким, в сердцах вскочил и выругался.
'Ну, ничего, - яростно сообщил он двери, - я тебе все вспомню! Ты у меня в следующий раз зарплату будешь получать из окна пятого этажа, стоя на водосточной трубе!'
Он вытер взмокший лоб и опять присел на корточки.
Завтра намечалась аудиторская проверка, а Майкл, его бухгалтер, за каким-то чертом уволок домой всю документацию. Вчера этот козел – Ким злобно пнул ни в чем не повинную дверь – позвонил и страшно извинялся. Он, видите ли, на работу не придет, потому что отбыл в Германию по срочному делу. Вернется через неделю. Через неделю! Через неделю магазин пойдет с молотка!
Ким ткнулся в дверь лбом. Все, надо уходить.
Он потянул отмычку на себя, и в это мгновение что-то внутри замка щелкнуло и поддалось, а отмычка надежно за что-то зацепилась.
Ким перевел дух, на всякий случай еще раз сверился с инструкцией, разложенной рядом с ним на каменном полу, и начал осторожно поворачивать железную рукоятку. Язычок замка медленно отжался, Ким, не веря своим глазам, толкнул дверь, и она, душераздирающе заскрипев, открылась.
Ким помедлил на пороге и шагнул внутрь.
Он быстро осмотрел прихожую и салон, но документов не было, и он вошел в первую по коридору комнату.
Комната оказалась спальней, а следующая – детской, наконец Ким приблизился к последнему проему и заглянул внутрь, мрачно думая про себя, что если все его мучения окажутся
