тщетными, то он Майкла повесит. Повесит, четвертует и распнет. А потом утопит. И кастрирует, да, непременно кастрирует, как же он мог забыть...
Погруженный в кровожадные мысли, Ким не сразу обратил внимание на маленького очень худого мальчика, лет семи, который таращился в компьютер и яростно щелкал мышкой, левой рукой придерживая на голове огромные ярко-красные наушники.
Ким замер и начал медленно отступать обратно в коридор, но тут мальчик чертыхнулся, отшвырнул мышку в сторону и развернулся вместе со стулом, собираясь встать. Увидев Кима, он округлил глаза и наклонил голову, как щенок.
- Дед Мороз, - шепотом проговорил он, глядя на Кима, как завороженый. – Ты дед Мороз.
Он стянул наушники, уронил их на ковер и неровной походкой пошел к Киму, сияя голубыми глазами и прижав руки к груди.
Ким шагнул назад и судорожно сглотнул.
- Привет, - сказал он. И, не придумав ничего лучшего еще раз повторил, – Привет.
- Я знал, что ты придешь, - торопливо продолжал мальчик, - я ждал, а железную дорогу под елку мама положила, мама – это не считается. Она же не волшебница, она может только в магазине купить.
Ким растеряно осмотрелся по сторонам и почесал затылок. Черт его знает, может, все дети так разговаривают? Может, это нормально?
Мальчик продолжал тарахтеть, и Ким уселся на мягкий ковер, скрестил ноги, набрал в грудь побольше воздуха, оглядел потолок и решительно помотал головой:
- Я не дед Мороз.
Мальчик опять наклонил голову, обдумывая новую информацию, но через несколько секунд встряхнулся и опять заулыбался.
- Тебе нельзя показываться мне на глаза? Не бойся, я никому не скажу. – Он покосился на рюкзак, который Ким продолжал держать в руках, и сглотнул.
- Ты на меня посмотри, - проникновенно предложил Ким. – Разве я похож на деда Мороза? Дед Мороз старый, с бородой, в красной шубе. А я в джинсах, черном свитере, и бритый... Ну, почти, - он смущенно почесал щетину.
- Ну ладно, - миролюбиво кивнул мальчик, - не хочешь, так и не говори. Только подарок не забудь оставить, а то мне совсем уже ходить тяжело.
- Почему? – удивился Ким.
- У меня миодистрофия Дюшенна, - гордо сообщил мальчик, старательно выговаривая сложное слово.
- Это еще что за зверь?
- Такая болезнь. Мышцы становятся слабыми-слабыми. И сердце тоже. Но у меня пока сердце в порядке, папе в Германии профессор сказал, что это очень хорошо. Папа послезавтра вернется, и меня туда отвезет. Но раз ты пришел, так теперь, наверное, не надо будет в Германию ехать, да?
Ким вытер вспотевший лоб и потер лицо.
- Послушай, - он взял мальчика за руку, - послушай. Мне очень жаль, но я не дед Мороз. Правда. Честное-пречестное слово.
- А кто же ты? – удивился мальчик, и вдруг его осенила какая-то страшная догадка, он задрожал, как от холода, а губы, и без того бледные, совсем побелели. - Я знаю, - еле слышно выговорил он, - ты – другой Оле-Лукойе...
- Ну, снова-здорово, - Ким махнул рукой и хотел притянуть мальчика к себе, но тот в ужасе отпрянул и закрыл ладошкой рот, глядя на Кима расширенными глазами.
- Мне папа читал... Он забирает детей, хороших сажает перед собой, а плохих – сзади. И рассказывает им страшные-престрашные сказки. Я потом хотел еще раз про него прочитать, но мама сказала, что она эту книжку выбросила, а если другой Оле-Лукойе ко мне придет, то она его голыми руками задушит...
- Малыш, - взмолился Ким. – Пожалей меня! Я не Оле- Лукойе...
- Другой Оле-Лукойе, - строго поправил мальчик.
- Я не другой Оле-Лукойе, - покорно повторил за ним Ким. – Не надо меня душить. Меня зовут Ким, я с твоим папой работаю. Папа тебе рассказывал про свою работу?
Но мальчик, не слушая, опустился на мягкий кожаный пуф и горько расплакался. Ким, чувствуя, как у него сжимается сердце, осторожно обнял мальчика за худые плечи и погладил по спине.
- Ничего, - сказал он, мысленно обзывая себя стоеросовым чурбаном и тупицей, - Ничего, может, все и обойдется. В Германии очень хорошие врачи, я знаю. Они мою маму лечили.
- Выздоровела? – деловито спросил мальчик, не прекращая плакать.
Ким молча кивнул, надеясь, что мальчик не уличит его во вранье.
- Ну, ладно, - мальчик в последний раз всхлипнул и глубоко вздохнул. – Ладно. Знаешь, чего я боюсь? Я же, - он покосился на компьютер, - в игру играю, когда мама не видит. А мне нельзя. И Оле-Лукойе меня посадит... сзади... – мальчик скривил лицо, и Ким понял, что сейчас опять польются слезы.
- Нет, ни в коем случае, - заторопился он, - Оле- Лукойе ничего не узнает. Это раньше он мог сквозь стены смотреть, а сейчас дома строят из такого материала – ого-го! Никто ничего не увидит.
Мальчик неуверенно улыбнулся, но тут же опять нахмурился:
- А дед Мороз?
- Да ну его, в самом деле, - неожиданно для себя разозлился Ким. – Тоже еще цаца. Где он шляется, спрашивается? А ты и без него прекрасно справишься.
Мальчик молчал и очень внимательно смотрел Киму в глаза, и Ким тоже замолчал и развел руками, как будто извиняясь.
Он встал и пошел к выходу.
- Закрой за мной дверь, и никому не открывай, - велел он. – И скажи папе, пусть приводит тебя на работу, поболтаем.
Он вышел в парадное, послушал, как щелкнул за его спиной замок, невесело усмехнулся и начал спускаться по лестнице, но тут дверь опять открылась и мальчик, высунувшись в дверной проем, звонко закричал:
- Увидишь деда мороза – скажи ему, что я жду!
- Хорошо, - кивнул Ким. – И Оле-Лукойе я тоже предупрежу, пусть не суется, а то его тут голыми руками придушат.
- Другого Оле-Лукойе, - поправил его мальчик и с грохотом захлопнул дверь.
- Другого Оле-Лукойе, - согласился Ким, хотя его уже никто не слышал.
Выйдя из подъезда он вспомнил, что так и не разыскал злосчастные документы, но возвращаться не стал, а сел на мокрую скамейку и просидел целый час, до темноты, запрокинув голову, подставив лицо мелкой мороси и бренча в кармане набором прекрасных и бесполезных отмычек.
Андрей Сен- Сеньков
АГИОГРАФИЯ, ЛОМОГРАФИЯ
УМЕНЬШАЮЩАЯСЯ ЛОПАТА МАРКА ГРОБОКОПАТЕЛЯ
Марк Гробокопатель - монах Киево-Печерского монастыря, исполнявший послушание могильщика. Это означало, что он должен был выкапывать могилы в могиле, каковой являлась подземная часть Печерского монастыря.
К смерти он относился как к веерному отключению электричества. Знал, что никуда не денутся, все равно включат. И тогда станет совсем темно его лопате в земле. Как лопатке под детской кожей.
Относились к Марку с немного суеверным почтением, рассказывая друг другу, как мертвые по одному его слову оживают и двигаются, чтобы ему было сподручнее расширять их могильные камеры. Если мертвецов сразу несколько – они двигались, тесно прижавшись друг к другу, как безбилетники на входе в метро. Тогда в могилке турникета ничто не ударяло и никто не штрафовал на новую жизнь.
Он бодрствовал день и ночь, посвящая себя постоянному труду, непрестанной молитве, смиряя бунтующее тело железными веригами и постом. И так преуспел в подвигах, что уже не боялся смерти. Она сама боялась его. Однажды, когда из-за тесноты погребальной пещеры братия не смогла возлить елей на умершего монаха, усопший сам, по слову Марка, возлил елей на себя. Это было в те времена, когда считалось, что до всемирного потопа на небе не было радуг, семицветных вериг, вросших в грудную клетку неба так глубоко, что сердце у него до сих пор с правой стороны.
В другой раз, не успев приготовить место для скончавшегося инока, Марк во время отпевания прислал ему просьбу воскреснуть и подождать еще сутки. Ждать ему двадцать четыре часа, смотреть на особенные, понтовые, длинные облака, впервые догадаться «наверное, у Него всегда был маленький член».
Когда перед смертью ему явилась Богородица, он не заплакал. Мог еще заплакать позже, если бы вдруг понял, что не похоронил в жизни ни одной женщины.
Сейчас по окончании службы в монастыре на каждого молящегося надевают шапочку преподобного Марка Гробокопателя, мощи которого хранятся в Ближних пещерах. Это дарует исцеление и перемены в судьбе. Под шапочкой слышен тихий звон. Это звенят маленькие грехи и медная мелочь в крошечном игровом автомате из православного Лас- Вегаса.
ПРОГУЛКА ПО ВЕРХНЕЙ ЧЕЛЮСТИ ХРИСТОФОРА ПСЕГЛАВЦА
В годы правления императора Деция Траяна, человек, носивший имя Репрев (????????, ср. лат. Reprobus «отверженный, осуждённый, дурной») был захвачен во время боя с племенами в восточном Египте. Это был человек огромного роста и ужасающей силы. Он был красив, но, дабы избежать соблазнов и постоянно беспокоивших его женщин, упросил Господа обезобразить внешность, превратив голову в собачью. Николас Серариус (Nicholas Serarius) в «Litaneutici» (Кельн, 1609 г.) пишет, что красота его не была явной. И женщины навсегда влюблялись в него незаметно от самих себя. Так в пасмурный день, когда не видно солнца, обгорает кожа.
После крещения Репрев получил имя «Христофор» и стал проповедовать христианскую веру, используя дарованную ангелом возможность говорить на дотоле незнакомом ему языке ликян. Язык этот был довольно
