Такое взаимодействие широкого или узкого контекста с ситуативным сравнением, меняющим в результате свое содержание и приобретающем однозначный подтекст, мы обнаруживаем в романе еще не раз: 'В необработанном, но мягком и свежем теноре мое ухо, несмотря на веселый свадебный мотив, улавливает трудную, унылую струнку, словно этому тенору жаль, что рядом с хорошенькой Оленькой стоит тяжелый, медведеобразный и отживающий свой век Урбенин...' [С.3; 316]. С.28
Специфика подобных оборотов заключается в том, что говорящий, предлагая истинное толкование происходящего, не настаивает на нем, уклоняется от претензии на точное знание и как бы приглашает читателя поразмыслить над подлинными причинами, найти разгадку, которая, в общем-то, намеренно 'положена' автором на самом видном месте.
Представляется, что по этому же принципу в целом построен камышевский роман - как загадка с очевидной, лежащей на поверхности разгадкой.
И возможно потому в тексте среди ситуативных сравнений доминируют формы рассмотренного типа.
Описывая состояние Оленьки, вдруг осознавшей ужас предстоящего брака, герой-рассказчик сообщает:
'Но тщеславная Оленька не радуется... Она бледна, как полотно, которое она недавно везла с теневской ярмарки. Рука ее, держащая свечу, слегка дрожит, подбородок вздрагивает. В глазах какое-то отупение, словно она внезапно чему-то изумилась, испугалась...' [С.3; 318].
Снова истина прячется за предположением.
То же - с использованием иной союзной связки: 'Тот поцеловал... Оленька стиснула свои губы, точно боясь, чтоб их не поцеловал в другой раз, и взглянула на меня...' [С.3; 322].
Однако преобладают все же конструкции с союзом 'словно': 'Не говоря уж об этикете, который был оскорблен тут прежде всего, Оленька вышла из-за стола тотчас же после поцелуя, словно она рассердилась, что ее заставили целоваться с мужем...' [С.3; 323].
И, как правило, фразы, содержащие такие обороты, завершаются многоточием, подчеркивающим необходимость обдумать сказанное, выделяющим данный фрагмент.
Сравнение вообще излюбленный чеховский прием, и писатель нередко прибегает к нему в самые напряженные моменты повествования.
Порой сравнительные обороты разных типов оказываются в очень близком соседстве:
'Я привлек к себе Олю и стал осыпать ее лицо поцелуями, словно стараясь вознаградить себя за утерянные три дня. Она жалась ко мне, как озябший барашек, грела мое лицо своим горячим дыханием...' [С.3; 334].
Ситуативное сравнение и здесь скорее указывает на действительное положение вещей, чем - гипотетическое.
Это единообразие в использовании ситуативных сравнений, возможно, заметил и сам Чехов.
В следующем примере функция и внутренняя форма такого оборота уже иная: 'Словно меня сильно избили палками, до того я чувствовал себя утомленным и замученным' [С.3; 361].
Совершенно очевидно, что перед нами другой вариант ситуативного оборота. К тому же Чехов попытался использовать конструкцию 'обращенной' формы, чтобы выявить таящиеся здесь выразительные возможности. С.29
Исходной по-прежнему остается та часть оборота, в которой говорится о действительно происходящем, вторичной - гипотетическая, хоть она и оказывается на первом месте.
Но изменения все же произошли.
Гипотетическая часть сравнения оказалась в интонационно более сильной позиции, что повлекло за собой повышение удельного веса этой части оборота. В данном случае она доминирует отчасти еще и потому, что более зрима, вызывает хоть и несколько общие, но все же вполне представимые картины, тогда как вторая часть трактует о вещах, не создающих отчетливых зримых представлений.
Последнее ситуативное сравнение в камышевском романе восстанавливает прежнюю, преобладающую конвенцию и в известной мере проецируется на образ и судьбу 'автора'. О встревоженных следствием цыганах сказано: 'Они слонялись из угла в угол, словно испуганные или ожидающие строгого вердикта' [С.3; 379].
Примерно в такой же, но уже - не гипотетической ситуации оказывается и Камышев, прибывший к редактору узнать о судьбе рукописи:
'- Опять я вас беспокою! - начал он, улыбаясь и осторожно садясь. Простите, ради бога! Ну что? Какой приговор произнесен для моей рукописи?' [С.3; 408].
За этим вопросом стоит, конечно же, не только авторское самолюбие.
Камышев с волнением ожидает, будет ли раскрыта его загадка, будет ли он изобличен как убийца.
Думается, нам удалось показать специфическую роль ситуативных сравнений в романе-фельетоне 'Драма на охоте', их сложную связь с общим замыслом Камышева-романиста и - 'человека с тайной', прячущего свои секреты в россыпи слов. Трудно утверждать со всей определенностью, но, быть может, именно последним обстоятельством объясняется преобладание среди рассмотренных конструкций формы 'словно'. В словах прячется тайна, там же - ее разоблачение.
Камышев признается: 'И я написал эту повесть - акт, по которому только недалекий затруднится узнать во мне человека с тайной... Что ни страница, то ключ к разгадке... Не правда ли? Вы, небось, сразу поняли... Когда я писал, я брал в соображение уровень среднего читателя...' [С.3; 414].
Щекочущая нервы игра с истиной, на грани явки с повинной: '...но без борьбы я не отдамся... Пусть берут, если хотят, но сам я к ним не пойду. Отчего они не брали меня, когда я был в их руках? На похоронах Ольги я так ревел и такие истерики со мной делались, что даже слепые могли бы узреть истину... Я не виноват, что они... глупы' [С.3;415].
Эта форма - 'словно' - проникает и в прямую речь героя:
'- И теперь словно легче стало, - усмехнулся Камышев ' [С.3;414].
А рассказывая редактору о главном своем преступлении, Камышев вновь возвращает нас к исходному и чрезвычайно значимому в романе образу леса: 'Когда я шел в лес, я далек был от мысли об убийстве ' [С.3; 414].
Как мы могли убедиться, образ леса оказался значим и в ряду ситуативных сравнений, по-своему участвующих в реализации авторского замысла. Именно в С.30
связи с лесом ставился вопрос, не следует ли прямо понимать сообщение, подаваемое как предположительное.
Своеобразно отзывается в финале, в разговоре с редактором, и ситуативное сравнение 'словно меня сильно избили палками': 'Не правда ли, я симпатичен в этой рукописи? - засмеялся Камышев, поглаживая колено и краснея, - хорош? Бить бы нужно, да некому' [С.3; 409].
Вряд ли это случайное совпадение. Финал заставляет переосмыслить многие запомнившиеся фразы- ключи, разбросанные на разных страницах камышевской рукописи. В том числе и ситуативное сравнение, описывающее поведение уездного врача Вознесенского, который машинально осматривал вещи в доме Камышева, 'словно искал чего-то или желал удостовериться, все ли цело', и при этом 'имел вид знатока, производящего экспертизу' [С.3; 288]. Здесь также видится один из уклончивых намеков Камышева, один из словесных 'ключей', поскольку в доме начинающего романиста должна была проводиться экспертиза как в жилище преступника.
Уже имея представление о главенствующей роли сравнений в чеховской системе изобразительно- выразительных средств, трудно считать случайным то обстоятельство, что ситуативные обороты с союзной связкой 'словно' изобилуют в тексте камышевской рукописи, но почти отсутствуют во вводной и завершающей частях произведения, написанных от лица 'редактора А.Ч.'. И порой возникает впечатление, что такие формы здесь намеренно обходятся, даже - вопреки стилистическим нормам: 'Он положил на окно свою шляпу так осторожно, что можно было подумать, что он клал какую-нибудь тяжесть...' [С.3; 408]. Дважды 'что - что'. А ведь это текст, написанный 'редактором'. Данную шероховатость легко можно было устранить с помощью связки 'словно' ('точно', 'как будто', 'как бы'): 'Он положил на окно свою шляпу так осторожно, словно какую-нибудь тяжесть...'
В 'редакторском' вступлении все же есть одно ситуативное сравнение интересующего нас вида: 'Ночью я еще раз прочел эту повесть, а на заре ходил по террасе из угла в угол и тер себе виски, словно хотел
