(1884): 'Между писарями сидел и сам Деревяшкин, малый неопределенного возраста, бритый, с большими неморгающими глазами, С.25
придавленным носом и такими жесткими волосами, что, при взгляде на них, являлось желание чистить сапоги...' [С.3; 58].
В основе оборота лежит сравнение жестких волос с сапожной щеткой. Сапожная щетка словно ушла в подтекст, но считать, что перед нами традиционная метафора, думается, нельзя.
О сапожной щетке все же говорится, пусть даже не перифрастически, такими обиняками, что трудно подобрать литературоведческое определение приему.
'Желание чистить сапоги' - высказывание иного логического ряда, оно явилось следствием мысли о сапожной щетке.
И следствие в данной конструкции заменило собой причину (мысль о сапожной щетке).
Думается, оборот в целом - это не слишком новое сравнение 'волосы жесткие, как сапожная щетка', освеженное благодаря тому, что 'обязанности' щетки выполняет ассоциативно связанное с ней 'желание чистить сапоги'. Причем, ассоциация здесь не прямая, а - 'далековатая', опосредованная и движется как бы по касательной. Произведенные перестановки повлекли за собой изменение привычной формы сравнения.
Это довольно редкий у Чехова тип трансформированного, ассоциативного сравнения.
Но и более простые по форме чеховские сравнительные обороты зачастую характеризуются смелостью ассоциативных сближений.
В то же время здесь многое зависит от контекста.
Уже знакомый нам оборот 'словно телефон выдумывает', явно понравившийся А.Чехонте, заиграл новыми гранями в рассказе 'Оба лучше' (1884): 'Там за столом сидел мой дядюшка в халате и в туфлях на босу ногу. Прищурив глаза и сопя на весь дом, он вынимал проволокой из водочного графина апельсиновые корки. Вид имел он озабоченный и сосредоточенный, словно телефон выдумывал' [С.3; 197].
Попав в другой, более выигрышный контекст, оборот производит более сильное впечатление.
Перед нами дядюшка Пупкин, явленный одновременно в двух ситуациях: вынимающим корки из водочного графина и - выдумывающим телефон. Прозаичность его исходного занятия, проецируясь на гипотетическую изобретательскую деятельность, создает комический эффект.
Первичная ситуация здесь доминирует, подчиняет себе гипотетическую, что, однако, не является общим правилом.
В 'Драме на охоте' (1884) уездный врач Павел Иванович Вознесенский в одном из эпизодов представлен так: 'Покорный своей привычке совать свой нос и запускать всюду, где только возможно, - он, то нагибаясь, то сильно вытягиваясь, заглядывал в рукомойник, в складки опущенной сторы, в дверные щели, в лампу... словно искал чего-то или желал удостовериться, все ли цело...' [С.3; 288].
Некоторая неопределенность и предположительность второй части сравнительных оборотов получает подкрепление в вариативности гипотетической ситуации. Автор предлагает два варианта такой ситуации, тем самым придавая ей С.26
бТльшуюообъемностьТимширотуазаставляя соотноситься,собразомгероярассказчикадсудебного следователя по профессии, с его кругом представлений.
Данная функция оборота подхватывается другим сравнением: 'Все это проделывал он машинально, бессознательно и по привычке, но, тем не менее, быстро перебегая глазами с одного предмета на другой, он имел вид знатока, производящего экспертизу' [С.3; 288].
ПоследнееЦсравнениегбессоюзноепоЪформеТимеетбльшуюопределенностьвнесмотряЮнатод чтоRтакжексоотноситдвеситуацииЯвесьмадблизкиеЦповнешнимпризнакамаОднакоавотличиеотситуативног огсравненияЦобъектдздесьинеЪзамыкается' сам на себя.
В нашей предшествующей книге было показано, что 'Драма на охоте' стала своего рода испытательным полигоном, на котором молодой писатель предпринял целый ряд экспериментов в сфере поэтики. Конечно же это сказалось и на ситуативных оборотах. Их здесь множество.
В тексте романа обнаруживается целый ряд ситуативных сравнений в одной, по преимуществу, функции.
Сначала эта функция проявляется не слишком отчетливо: 'Лес, окутанный утренним светом, был тих и неподвижен, словно прислушивался к моим шагам и чириканью птичьей братии, встречавшей меня выражениями недоверия и испуга...' [С.3; 294 - 295].
Можно расценивать лес как большое скопление деревьев, обычно не наделяемых способностью 'прислушиваться'. И тогда перед нами традиционное для данного типа сравнительных оборотов сочетание исходной 'достоверной' и гипотетической ситуаций, осложненное олицетворением. Если же лес понимать как сложную биологическую систему, включающую в себя и животных, тогда он вполне может 'прислушиваться', реагируя сначала на изменившееся, тревожное поведение птиц. В этом случае сравнительный оборот преподносит действительное как вероятное, предположительное.
Данное ситуативное сравнение 'мерцает' двумя смысловыми и функциональными гранями. И значит - обладает неопределенностью в двойной мере.
Предшествующая фраза, близкая по внутренней форме ситуативному сравнению, также необычна: 'Утро было прелестное. Само счастье, казалось, висело над землей и, отражаясь в бриллиантовых росинках, манило к себе душу прохожего...' [С.3; 294].
Вводное 'казалось' вполне заменимо союзными связками 'словно', 'точно', 'как будто', 'как бы', которыми, собственно, и создается ситуативное сравнение. Но в любом случае нарисованная картина ускользает от внутреннего зрения в силу абстрактности центрального понятия. Центром притяжения оказываются 'бриллиантовые росинки', за которые цепляется сознание читателя в поисках чего-то конкретного и зримого. В целом образ остается в значительной степени неопределенным, сложным для восприятия. Как ни пытайся, а - трудно представить себе счастье, тем более - висящим над землей.
Это вступает в противоречие с тем, что говорил Чехов спустя год: 'В описаниях природы надо хвататься за мелкие частности, группируя их таким образом, чтобы по прочтении, когда закроешь глаза, давалась картина' [П.1; 242]. Через С.27
десять лет он повторил почти то же самое: 'Описание природы должно быть прежде всего картинно, чтобы читатель, прочитав и закрыв глаза, сразу мог вообразить себе изображенный пейзаж ' [П.6; 47]. Как видим, в обоих случаях на первом месте оказывается требование зримости, пластичности описаний.
Писатель был здесь достаточно последователен. Фразы, подобные приведенной из 'Драмы на охоте', оценивались Чеховым как надуманные, 'литературные' и нередко становились объектом ироничного, почти пародийного обыгрывания. Невольно вспоминается похожий оборот из рассказа 'Скверная история' (1882): 'В воздухе, выражаясь длинным языком российских беллетристов, висела нега...' [С.1; 220].
Появление подобного выражения в произведении 1884 года объясняется экспериментальным заданием романа-фельетона, в котором писатель предпринял переоценку своего поэтического багажа, не оставив без внимания даже беллетристические штампы. Органичными эти экзерсисы делает форма повествования от лица Камышева, начинающего литератора, предъявленного в качестве создателя текста. Но на каждом шагу в стиле романа обнаруживается взаимопроникновение камышевского и собственно чеховского.
В дальнейшем текст произведения предлагает ситуативные сравнения другого типа:
'Урбенин встал, вытер салфеткой лицо и опять сел. Через минуту он выпил залпом стакан, поглядел на меня продолжительным, умоляющим взглядом, словно прося у меня пощады, потом вдруг плечи его задрожали, и он неожиданно зарыдал, как мальчик...' [С.3; 315].
Предположительная форма 'словно' перестает здесь выполнять свои привычные функции, поскольку Урбенин действительно просит пощады. Изменение внутренней формы и значит - содержания обусловлено не сравнительным оборотом, а более широким контекстом, который и отменяет предположительность.
Оборот по существу предлагает реальное как предположительное. Или же маскирует действительное положение вещей, отсылая читателя к сфере верояностного.
С подобным эффектом мы сталкивались ранее, при самых первых чеховских попытках освоить ситуативные сравнения, в таких произведениях, как 'Жены артистов' (1880), 'Салон де варьете' (1880), 'Суд' (1880). Но в 'Драме на охоте' этот эффект приобретает особый смысл, попав в контекст намеренного умолчания о правде, осложненный стремлением героя-рассказчика намекнуть на истину, на совершенное им преступление.
