противоположным флангом на любовном фронте по отношению к малокультурному 'московскому коммерсанту', о котором сказано довольно много. Достаточно полно, оценочно раскрыт и барон Владимир Штраль, самодовольный пошляк, 'миленький толстенький немец-карапузик, с уже заметной плешью на голове', стоящий, а вернее - сидящий 'полулежа на скамье', в центре 'линии фронта'.
Но связь всех троих явлена не слишком отчетливо.
Не вписывается в контекст и отсылка к лермонтовской баронессе Штраль.
Рассказ 'Который из трех', быть может, наиболее выпукло показывает суть проблемы, с которой столкнулся Антоша Чехонте.
И индивидуально-авторские, и неоригинальные, расхожие тропы в этом произведении обнаруживают свою генетическую связь с малой прессой.
Чехов не имел пока намерений расстаться с ней. В то же время он почувствовал свою несвободу от ее эстетики, зависимость, которая могла оказаться роковой.
Продолжением линии 'серьеза', намеченной странным для 1880 года рассказом 'За яблочки' и рассказом 1882 года 'Который из трех', стали такие произведения, как 'Он и она', 'Барыня', 'Ненужная победа', 'Живой товар', 'Цветы запоздалые', 'Два скандала', 'Барон', опубликованные друг за другом.
В них Чехов экспериментировал и с жанром, и с сюжетом, и с повествованием, беря темы из самых разных сфер действительности, вплоть до обращения к жизни бродячих музыкантов и аристократов Австро-Венгрии.
Продолжалось и его исследование изобразительно-выразительных возможностей сравнения.
'Он и она' (1882), произведение довольно сложной жанровой природы, дает примеры целого ряда сравнений разного типа.
Некоторые из них нацелены на создание отчетливого зрительного образа: 'В своем фраке напоминает он мокрую галку с сухим хвостом' [С.1; 241]. Но чтобы представить себе описанное, требуется заметное усилие. Затем требуется еще одно усилие, чтобы соотнести 'галку' с человеком во фраке.
В контексте произведения это сравнение не играет важной роли, не привносит в портрет принципиально новой информации и, в общем, является избыточным. Тем показательнее его экспериментальный, 'учебный' характер. С.29
Быть может, лишь благодаря затрудненности 'прочтения образа' оно и запоминается.
Более органично другое сравнение, задуманное как умозрительное и раскрывающее положение человека при богатой жене-певице: '... доволен своим положением, как червяк, забравшийся в хорошее яблоко' [С.1; 242].
Данный сравнительный оборот достигает цели, поскольку непосредственно связан с сутью характера.
Интересно, что готовя текст для сборника 'Сказки Мельпомены', который, в отличие от действительно первого, канувшего в Лету, был издан в 1884 году, писатель внес ряд изменений.
Кое-что он убрал, например, особенно резкие характеристики певицы, но больше добавил. Причем самыми заметными включениями стали четыре сравнения. 'Червяк, забравшийся в хорошее яблоко', тоже, кстати, появился благодаря чеховской правке. Из трех других сравнений одно, в вопросительной форме, связано с певицей: '... похожа ли она на соловья?' [С.1; 243]. Два других отданы мужу. Первое послужило контрастным противопоставлением сравнению из сферы жены: 'На нее глядят, как на диву, от него же сторонятся, как от пигмея, покрытого лягушачьей слизью (...)' [С.1; 242].
Но особенно любопытно четвертое сравнение, внесенное Чеховым при редактировании: 'Благодаря этим кривым ногам и особенной странной походке его дразнят в Европе почему-то ' [С.1; 241].
Это сравнение писатель поставил сразу перед уже приводившейся 'мокрой галкой с сухим хвостом'. Соседство сравнений его не смутило.
Сравнение с 'коляской' интересно и своей очень нестандартной формой, и очевидной 'далековатостью идей'. Последнее подчеркнуто введением неопределенного 'почему-то', словно и автор удивляется этому сравнению человека с коляской, сам не понимает сходства, хотя в начале фразы говорится вполне определенно: 'Благодаря этим кривым ногам и особенной странной походке...'
Тот факт, что чеховская доработка свелась, в основном, к введению в текст сравнений, конечно же, говорит о том значении, которое писатель придавал данному художественному средству, и о направлении, в котором эволюционировала его поэтика.
В произведении есть и другие сравнения. Но они не привлекают особого внимания читателя и являются, в общем, речевыми штампами: '... пьет она, как гусар', 'пьян, как сапожник', 'ходит, как убитый' [С.1; 245].
Последнее сравнение по сути представляет собой оксюморон, алогизм (а как, собственно, ходит убитый?), но и это не останавливает внимания. Сознание скользит мимо, усыпленное штампованной формой оборота.
Очерк 'Ярмарка' (1882) несколько выбивается из ряда произведений Чехова, претендующих на серьезный, не юмористический подход к изображению жизни.
Однако и в нем писатель продолжает настойчиво и обстоятельно выяснять свои отношения с тропами.
Это действительно описание провинциальной ярмарки, пронизанное иронией, наполненное остроумными авторскими замечаниями. С.30
Формы проявления авторского юмора здесь очень разнообразны. Чехов словно решил вновь перебрать основные виды тропов и опробовать их возможности.
Начинает он с литоты и - сравнения, соединенного с литотой. Заявленные с самого начала размеры городка провоцируют целую цепочку литот, как бы вытекающих одна из другой: 'Маленький, еле видимый городишко. Называется городом, но на город столько же похож, сколько плохая деревня на город. Если вы хромой человек и ходите на костылях, то вы обойдете его кругом, взад и вперед, в десять-пятнадцать минут и того менее. Домики все плохенькие, ветхие. Любой дом купите за пятиалтынный с рассрочкой по третям. Жителей его можно по пальцам пересчитать: голова, надзиратель, батюшка, учитель, дьякон, человек, ходящий на каланче, дьячок, два жандарма - и больше, кажется, никого...' [С.1; 247].
Первые полторы страницы очерка, где дается общая картина ярмарки, предъявляют настолько плотный текст, что возникает труднопреодолимый соблазн цитировать его целиком. Но постараемся воздержаться.
Вот появляется 'волосастый дьякон из соседнего села в лиловой рясе, с бегемотовой октавой (...)' [С.1; 247]. Дьякона с руками и ногами предъявляют три художественных определения. 'Волосастый' привлекает внимание окказиональной, довольно редкой формой. Срабатывает и лиловый, наводящий на размышления, цвет его рясы. Но особенно колоритна, конечно, 'бегемотова октава', заслуженно венчающая этот ряд. Она порождает и звуковые, и зоологические ассоциации, содержит довольно прозрачный гиперболический намек.
Забавную игру смыслов создает 'обонятельная' образность: 'Пахнет лесом, ландышами, дегтем и как будто бы чуточку хлевом. Из всех закоулочков, щелочек и уголков веет меркантильным духом' [С.1; 247].
Деготь становится опосредующим звеном при переходе от ландышей к хлеву, привнося с собой неизбежную 'ложку'. Комический эффект создает тонкая связь хлева с 'меркантильным духом'.
Если уж говорить о запахах, то пространный первый абзац, помимо всего прочего, довольно ощутимо 'пахнет' Гоголем.
В пользу присутствия классика говорят не столько прямые или косвенные отсылки к 'Сорочинской ярмарке', сколько подробная детализация, перечислительные конструкции, мягко-ироничный, снисходительный авторский тон, как бы призывающий читателя согласиться, что ведь так все и есть, куда ж деваться писателю, если жизнь не может предложить ничего другого...
Очень по-гоголевски звучит финальная часть абзаца: 'Мужиков мало, но баб... баб!! Все наполнено бабами. Все они в красных платьях и черных плисовых кофтах. Их так много, и стоят они так тесно, что по головам их может смело проскакать на пожар ' [С.1; 247].
Нетрудно ощутить некоторую гиперболизацию и отдающий патетикой тон, столь свойственный Гоголю. Здесь же явлен излюбленный гоголевский принцип генерализации, облачивший всех баб по сути в некую униформу. Автор, опять-таки по-гоголевски, словно увлекается величием зрелища, в духе одической нормы,
