Финальная часть, держащаяся на пространном олицетворении, не так впечатляет, как первая половина. В ней нет конкретных отчетливых образов, она - несколько абстрактна, отвлеченна.
Куда выигрышнее фрагмент, предметно скрепленный 'хорошим крымским яблоком' и 'червонцами', заслонившими желтые листья. Вспыхнувшая на мгновение тема золотого тельца тут же отступает перед чисто эстетическими, зрительными ассоциациями. Здесь тоже возникает маленькая цепочка: желтые листья - золотятся - червонцы.
Показавшиеся поначалу неуместными, слишком 'юмористическими', эти червонцы срабатывают и еще в одном аспекте, на уровне подсознания.
Желтые листья, попираемые ногами...
Червонцы как несомненная ценность, будь то эстетическая или меркантильно-материальная, вступают в противоречие с таким положением, делая ценностью и опавшие листья, проецируя на них свою сияющую ауру.
Принцип цепочки сравнений обнаруживается и на более широких участках текста.
Трудно пропустить сравнение из пассажа, описывающего позорное возвращение домой 'мертвецки пьяного князя Егорушки. Егорушка был в самом бесчувственном состоянии и в объятиях болтался, как гусь, которого только что зарезали и несут в кухню' [С.1; 395].
Очень зримая картина, привносящая в контекст и некий дополнительный смысл в связи с оценочной функцией слова 'гусь' в речевой практике.
'Птичья' тема подхватывается через несколько страниц другим сравнением, пусть и не очень оригинальным, но, во взаимодействии с другими звеньями цепочки, вполне выполняющим свою задачу, когда требуется описать Приклонскую-старшую в момент оплаты врачебных услуг Топоркова:
'Княгиня, покачиваясь, как утка, и краснея, подошла к доктору и неловко всунула свою руку в его белый кулак' [С.1; 403].
И даже княжна Маруся не избежала 'фамильной черты' Приклонских: 'Входя в этот кабинет, заваленный книгами с немецкими и французскими надписями на переплетах, она дрожала, как дрожит курица, которую окунули в холодную воду' [С.1; 421].
'Птичья' линия в рассказе - вряд ли случайность. Ведь это тоже концепты. И С.43
за каждой из упомянутых птиц в обиходной речи закреплен определенный смысл, вписывающийся в контекст персонажа, чего никак не мог упустить едко ироничный повествователь.
Доктора Топоркова тоже сопровождает в рассказе цепочка сравнений, выполняющих не менее интересные функции.
Сначала доктор просто монументален: 'Его огромная фигура внушала уважение. Он был статен, важен, представителен и чертовски правилен, точно из слоновой кости выточен' [С.1; 397]. И тут же нечто отменяющее его холодное величие и мужскую неприступность: 'Шея белая, как у женщины' [С.1; 397]. Между прочим, и здесь, как в случае с Марусей и 'перепуганной собачонкой', связующим звеном между слоновой костью и женственной шеей выступает белый цвет.
Выточенный из слоновой кости - предполагает также твердость, жесткость, негибкость статуи, таящуюся в 'статности'. Данный мотив подкрепляется такими, например, художественными определениями: 'Ей вдруг захотелось приласкать этого деревянного человека' [С.1; 404].
Чтобы победить эту жесткость, необходимы серьезные усилия. Но доктор не безнадежен, что подтверждается другим сравнением:
'Топорков положил шляпу и сел; прямо, как манекен, которому согнули колени и выпрямили плечи и шею' [С.1; 404].
Жесткость слоновой кости, хотя бы частично, преодолена.
Позже, еще одним сравнением, отменяется и жесткость манекена: 'Поза, в которой его застала Маруся, напоминала те позы величественных натурщиков, с которых художники пишут великих полководцев' [С.1; 421].
Тройное сравнение-цепочка, объединившее Топоркова, натурщиков и полководцев, несколько диссонирует с 'десяти- и пятирублевками', которые валялись 'около руки его, упиравшейся о стол'. Но все же натурщик уже не манекен, не статуя из слоновой кости. Натурщик неподвижен, когда принимает чужие позы, однако он все же - человек, живой, теплый. И это может обнаружиться, стоит ему только перестать изображать 'великих полководцев' и стать самим собой.
Золотой телец ощутимо присутствует и здесь.
Уже приводившееся сравнение с червонцами, испускающими лучи, отзывается в следующем фрагменте: 'Из-за пушистого воротника его медвежьей шубы ничего не было видно, кроме белого, гладкого лба и золотых очков, но Марусе достаточно было и этого. Ей казалось, что из глаз этого благодетеля человечества идут сквозь очки лучи холодные, гордые, презирающие' [С.1; 410].
Глаза-червонцы. Похоже на карикатуры, изображающие алчных богачей. А тут еще десяти- и пятирублевые бумажки возле самой руки доктора.
Но это те же самые червонцы, что ранее 'выразили' собой желтые листья, опавшие, 'терпеливо ожидающие первого снега и попираемые ногами'. Живые еще, быть может, но обреченные.
Доктор Топорков перестал быть статуей из слоновой кости, манекеном и даже - натурщиком, изображающим кого-то другого, - когда 'около его золотых очков заблистали чужие глаза' [С.1; 430].
К сожалению, безнадежной оказалась Маруся, еще живой, но - опавший листок с фамильного древа князей Приклонских, жалких, напоминающих иногда С.44
неказистых птиц.
В цепочке сравнений, связанных с ее семьей, нет эволюции. Их мир замкнут, выморочно нелеп.
Цепочка сравнений из контекста доктора Топоркова создает эффект движения от неживого - к живому.
Стремление спасти живое, в себе и в Марусе, погнало его в Южную Францию. И уже червонцы, как желтые листья, 'в огромнейших дозах рассыпались теперь на пути' [С.1; 430].
Это было путешествие обреченных. 'Не цвести цветам поздней осенью', потому что осень - время желтых листьев.
Думается, именно так участвуют рассмотренные цепочки сравнений в раскрытии смысла произведения, не прямо, 'по касательной', воздействуя на сознание и подсознание читателя.
Конечно же в произведении есть и другие сравнения, меньшего радиуса действия, выполняющие локальные художественные задачи.
Вот в какой форме выражено отношение повествователя к зиме: 'То суровая, как свекровь, то плаксивая, как старая дева (...)' [С.1; 408]. Расхожий бытовой оттенок сравнений также выполняет оценочные функции.
А здесь в одной фразе совместились два сравнения, соединенные, как мостиком, художественным определением: 'Он не любил старух, как большая собака не любит кошек, и приходил чисто в собачий восторг, когда видел голову, похожую на дыньку' [С.1; 412]. 'Собачий восторг', расхожее сочетание, подкрепляется, освежается исходным сравнением и соотносится с 'перепуганной собачонкой' из контекста княжны.
Средством, помогающим убедительнее, более зримо раскрыть утомление доктора, тоже становится сравнение: 'Глаза мигали, как у человека, которому не дают спать' [С.1; 424].
Следует, пожалуй, отметить и следующий оборот: 'Она глядела, как подстреленный зверек' [С.1; 429]. Этот штамп литературного происхождения еще не раз появится в текстах Чехова разных лет, видимо, благодаря своей негаснущей экспрессивности, воздействию на самую чувствительную сферу читателя, подсознательной связи с образом слабого, маленького, нуждающегося в заботе живого существа, быть может, - ребенка. В данном случае оборот органичен еще и потому, что вписывается в контекст обреченности, смертельной болезни Маруси.
Стремление сравнивать свойственно и героям рассказа: 'Она глядела на него и сравнивала его лицо с теми лицами, которые ей приходится каждый день видеть' [С.1; 406].
Еще один пример из сферы княжны Маруси: 'Ей почему-то вдруг стало казаться, что он не похож на человека непризнанного, непонятного, что он просто-напросто самый обыкновенный человек, такой же человек, как и все, даже еще хуже...' [С.1; 409].
Даже глуповатый князь Егорушка находит нужным говорить о сходствах, реальных или мнимых:
