Гиляровского, Трифоновской; четвёртая его стена выходила на площадь Рижского вокзала. В небольшой башенке, возвышавшейся над крышей, видимо, кто-то жил – иногда по вечерам в её окнах горел свет, и этот свет был виден далеко с Сущёвки.
Сейчас над Москвой раскинулась ночь; стрелки на циферблате показывали два часа. Ступеньки пожарной лестницы были мокры от дождя и холодили ладони. Я поднимался наверх – к башне. Её силуэт чётко выделялся на фоне ночного неба.
В середине подъёма я остановился, чтобы немного передохнуть. Взялся покрепче руками за ступеньки и посмотрел вниз. Далеко внизу был двор. Во дворе, едва освещённом, чернели тополя, жались к земле спящие машины, отбрасывали длинную тень детские качели, на которых ещё недавно я сидел – изучал обстановку. Кажется, никто меня не заметил. Тьфу-тьфу.
После всплеска адреналина возвращалось спокойствие. Я посмотрел наверх. До крыши оставалось совсем немного, этажа три. Лестница была хоть и старая, но крепилась к стене надежно, ступеньки тоже были крепкие – ни одна из них пока не отскочила. В начале пути, прежде чем опереться на очередную ступеньку, я дёргал её – проверял, что она не отвалится; теперь уже не обращал на это внимания.
На другой стороне дома свет горел в единственном окне – двумя этажами ниже уровня, на котором находился я. За столом на кухне вели беседу двое мужчин, и один из них, с короткими седыми бакенбардами и костистым носом, не знал, что для него в этот миг уже всё кончено: пуля, посланная из небольшой спортивной винтовки с глушителем и оптическим прицелом, которая до этого лежала в разобранном виде в рюкзаке, уже преодолела половину расстояния до цели. Дзинь! Осколки оконного стекла разлетелись по полу, мужчина смотрит на кровь на стене и холодильнике, на раненого мужчину на полу, вскакивает, бежит, пригибаясь и прикрывая голову руками, в темноту коридора; через секунду на кухне гаснет свет. Ночью в середине сентября, в тиши пустого московского двора, в полном одиночестве на пожарной лестнице подобные сюжеты легко возникают в голове.
Уже под самой крышей лестница выводила на узкую площадку, по которой нужно было пройти до последнего пролёта. Стараясь не угодить ногою в дыры – в этом месте лестницы не хватало многих стальных прутьев – я добрался до последних ступеней и вылез на крышу.
Это была двускатная крыша, крытая оцинкованной жестью, со множеством изломов, закоулков и лазеек; настоящая жемчужина инженерной мысли. Я немного походил по ней, осматриваясь, потом присел на конёк. Крыша вблизи оказалась меньше, чем можно было представить, глядя с земли. (Впоследствии это наблюдение неоднократно подтверждалось на других крышах.) Крашеная бледно-желтой краской небольшая кирпичная башня была от меня в нескольких шагах. Свет не горел в её окнах. По периметру башни шли железные мостки. Я поднялся на мостки по приваренной к ним маленькой лестнице. По такой же лестнице я вылез на крышу башни и оказался на географическом пике этого дома. Увы, у меня не было с собой флага, который полагается водружать на покорённых вершинах. Не было и термоса с горячим чаем, чтобы отпить глоток, обвести взглядом просторы и с театральным восторгом выдать что-нибудь положенное по такому случаю: «Есть отметка!» Всё получилось спонтанно.
Я немного посидел там, посмотрел на кирпичные пятиэтажки Марьиной Рощи, на Рижский вокзал, на площадь Рижского вокзала, на универмаг «Крестовский», на цилиндрический вестибюль станции Рижская, на Рижский рынок, на мост, уходящий к Бауманской, на церковь перед мостом, на автомобили, движущиеся по Ярославке и на автомобили, движущиеся по Сущевке, на примерно такой же сталинский дом, стоявший напротив на проспекте Мира, который, как отметил мой глаз, был чуть-чуть ниже (что подтверждало правильность выбора; к тому дому я тоже присматривался).
Потом я спустился на мостки и начал обходить башню по периметру. Тут я и увидел дверь – она была заперта снаружи на висячий замок; обитатель башни был отрезан от крыши. Даже стало жаль его – с далёкой земли он казался небожителем, обитавшим в недостижимых горних высях; вблизи же вся его свобода оказывалась вполне декоративной: птичка в клетке. Хотя клетка всё равно замечательная. Отличная клетка.
Я почти завершил обход, когда вдруг обнаружил, что последнее окно, мимо которого предстояло пройти, приоткрыто – ровно настолько, чтобы можно было заглянуть вовнутрь. Я приблизился к окну. На подоконнике в ряд стояли книги (до сих пор жалею, что не прочитал тогда названий). Было слишком темно, чтобы что-то разглядеть. Кажется, там были стол и кровать. Да и не собирался я там особенно рассматривать. Сейчас до меня дошло, что пока я грохотал ботинками по крыше, а потом топтался на башне, её хозяин прислушивался к моим шагам – интересно, кто это и какого дьявола решил ночью сюда залезть? И теперь я стоял возле приоткрытого окна, а хозяин башни, скрытый в глубине комнаты, пристально меня разлядывал. Неизвестно, кто из нас сейчас боялся сильней, но когда я понял, что всё это время за мной следовал проницающий, как радиация, холодный, расчётливый взгляд, мне стало сильно не по себе. Но это было еще не всё.
В углу на подоконнике, без малейшего движения, не мигая и отводя от меня глаз, сидел довольно крупный чёрный кот. Моё появление ничуть его не смутило, чего нельзя было сказать обо мне. При виде этого молчаливого, сжатого как пружина, вперившего в меня недобрый взгляд зверя мне стало совсем жутко. В тот момент я легко мог уверовать, что хозяин кота проникал в башню, прилетая сюда, допустим, на метле. А может, кот и был тем хозяином, принявшим на время кошачий облик. Только сейчас я со всей ясностью понял, насколько наивным и самонадеянным было моё вторжение в эти мрачноватые, полные тёмных тайн владения. Пока не поздно, нужно уходить. Нужно уходить!
Стряхнув оцепенение, я быстро прошёл по мосткам, едва сдерживаясь, чтобы не удариться в паническое бегство, скользнул по лестнице на крышу дома, затем, уже не беспокоясь о грохоте – на площадку, с площадки – на пожарную лестницу, и – быстрее вниз, вниз, вниз! Через несколько минут я уже стоял на земле. Я перевел дыхание, посмотрел в последний раз на башню и вышел на улицу Гиляровского. Мои ощущения можно было исчерпывающе описать одним словом: «уцелел». Позже эти ощущения сменились радостным восторгом; меня буквально распирало – ведь всё получилось! Дом, о котором я так давно мечтал, был покорён...
Этот поход на крышу может показаться чем-то бессмысленным и диким, если не знать о моих детских увлечениях. Между тем, любимым моим занятием в детстве, без которого я не мог прожить и дня, было лазить по всему, на что можно было залезть. Сначала это был диван, потом – отец, потом – качели, лестницы, деревья, заборы, гаражи, чердаки и, наконец, крыши. И вот однажды, когда все пригодные для лазанья конструкции были исследованы, и секретов в них больше не осталось, мы с друзьями решили отправиться на последний, самый загадочный объект – старую водонапорную башню, торчавшую над крышами в нескольких кварталах от моего дома. Сложенная из почерневшего от времени кирпича, она напоминала перископ гигантского укрытия, из которого мрачноватые подземные существа вели не прерывающийся ни на минуту обзор.
Через разбитое окно мы проникли в её полый цилиндр, и стали подниматься по бетонным ступеням на самый верх. Последний лестничный марш я помню до сих пор. За многие годы жизни он утратил первоначальное свое положение – перпендикулярно к стене – и довольно ощутимо накренился вниз, в пропасть. Перил на нем не было, и, проходя по ступенькам готовой рухнуть вниз лестницы, я с ужасом представлял, как поскальзываюсь на гладких наклонных ступенях и совершаю короткий неуправляемый полёт к основанию башни.
Крышу огораживали хлипкие поручни, и мы с ребятами сразу же договорились ни в коем случае не толкаться, не пихаться и вообще оставить на время все свои детские шалости. Помню, как, глядя на неузнаваемый с этой высоты маленький уральский городок (съёжившийся до размеров пятикопеечной монетки), я долго не мог отлипнуть спиной от стены и подойти к краю пропасти. Но всё же подошёл, сел на краю, ноги свесил вниз, руками взялся за поручень (помню, как вспотели ладони) и долго смотрел на застывший пейзаж.
И вот по прошествии многих лет я с удивлением обнаружил, что увлечения детства, едва тлевшие в воспоминаниях, на самом деле вполне живы и готовы материлизоваться по первому зову. И то радостное волнение, которое я когда-то испытывал при виде развилок деревьев, чердачных люков и ржавых пожарных лестниц, вновь вернулось ко мне.
Тем летом я в компании одной своей знакомой оказался на крыше сталинской девятиэтажки, в районе Маяковской. Мы гуляли во дворах, я как раз рассказывал ей о своём