Представляю лицо бедняги, когда его вели на расстрел...
В конце тринадцатого года союзные армии форсировали Рейн и перенесли войну на территорию Франции. И осмелевшие сенаторы впервые обратились ко мне с требованием - да, уже с требованием немедленно заключить мир любой ценой. Савари предложил арестовать их, устроив 'второй том дела герцога Энгиенского'. Я объяснил ему: 'Первый том навсегда убедил меня в ненужности второго. Кроме того, мой бедный Савари, тогда у меня был союз с победой, а теперь мы разбиты. У Франции теперь другая роль: победительница стала жертвой'.
Однако я был спокоен. Я знал, что враги пока еще боятся меня. Но, уезжая из Парижа на войну, я все- таки сжег свои секретные бумаги... И было прощание. Я поцеловал мою Луизу и, перед тем как поцеловать сына, подбросил его к потолку и сказал: 'Идем бить твоего дедушку Франца'. Он смеялся... Я видел его в последний раз...
На Францию наступали три армии: предатель Бернадот и столько раз битые мною Блюхер и Шварценберг. При них находились 'брат Александр', 'дедушка Франц' и прусский король. Это двухсотпятидесятитысячное войско я должен был разгромить с восемьюдесятью тысячами необстрелянных рекрутов. На юге англичан Веллингтона должен был удерживать Сульт... Моей армии не хватало обмундирования, седел; порции галет, мяса и водки были урезаны, недоставало госпиталей и даже денег, чтобы платить жалование солдатам. Все было не так! Но зато я... я был прежний. Два месяца не слезал с коня, за сорок пять дней - девять побед. И это с необученной нищей армией... Запишите: кампания четырнадцатого года - венец моего искусства. И на поле боя я теперь сражался не только с неприятелем, но и с судьбой, посмевшей отказать мне в удаче.
Чтобы прокормить свои армии, Шварценберг и Блюхер разъединились. И я тотчас разработал единственно возможную тактику: передвигаясь форсированными марш-бросками, я бил их поодиночке. Русские были разбиты при Сен-Дизье, пруссаки и русские - при Бриенне. Я не посрамил город, где меня учили военному искусству, и выгнал Блюхера с пруссаками из Бриеннского замка. Они бежали, бросив раненых и обоз. В Шамбопере я вновь разбил русские войска. Тысячи остались на поле боя, в плен попали два генерала - Олсуфьев и Полторацкий... Корпус барона Сакена я отбросил за Марну, он потерял пять тысяч убитыми. При Вошане я еще раз разбил Блюхера. Целая армия бежала, оставив пятнадцать орудий и шесть тысяч мертвецов. Так напоследок я давал им наставления по военному искусству! Восемьдесят тысяч потеряли союзники на полях боев четырнадцатого года.
Но мои маршалы... они все губили! Удино и Виктор трусливо уступили Шварценбергу. Мне пришлось броситься к ним на помощь и продолжить свои уроки, заставив отступать в беспорядке превосходящие силы Шварценберга... Маршалы начали распускать слух, будто я веду 'безнадежную войну только для того, чтобы погибнуть на поле боя'. Это была ложь: я верил в победу, хотя... хотел погибнуть!
И союзники начали уставать от моей решительности. Они не вынесли постоянного кровопролития и с февраля опять повели переговоры со мной в Шатильоне. Они предлагали мир, правда, уже в границах королевской Франции. Они так и не поняли мое 'все или ничего'.
В это время союзные армии соединились. Я велел Мармону охранять Париж, а сам двадцатого марта напал близ Арси-сюр-Об на объединенную армию союзников под началом Шварценберга... Артиллерия била непрерывно! Я помню, как бомба упала перед наступающим каре, и мои гвардейцы бросились прочь от дымящейся смерти. А я... шагнул к снаряду. Но тщетно! Пламя полыхнуло в метре от меня, посыпались комья земли... и меня не задело... Повторю: я хотел смерти! Но куда больше - победы!
При том же Арси-сюр-Об русские казаки обрушились на моих драгун. Молоденькие новобранцы не выдержали - бросились наутек. Я врезался на коне в бегущую толпу: 'Драгуны! Вы бежите, но я стою!' И поскакал, выхватив шпагу. За мной бросился полк старой гвардии, следом за ним - мой штаб и... недавние беглецы! Славно рубились! И шесть тысяч казаков, столь грозных в России, дрогнули, побежали... Подо мной был убит конь, а я опять остался невредим... Но в тот день я получил иную рану, воистину почти смертельную: я узнал, что после битвы герцог Эльхингенский сказал генералам: 'Не пора ли со всем этим кончать и не дать ему погубить Францию, как он погубил армию?' Так сказал 'храбрейший из храбрых'. Мои маршалы больше не хотели меня.
'Дедушка Франц', Россия, Пруссия и Англия подписали пакт, где обязались вести войну вплоть до моего разгрома. Почему они так осмелели? Нет, не потому, что моя армия таяла после каждой победы... Они знали, что мне хватит и тысячи, чтобы уничтожить их стотысячное войско! Но уже свершилось главное предательство!
Все случилось, когда стремительной атакой я должен был окончательно отбросить армию союзников к Мецу. Начался на редкость упорный бой. Я разгромил их кавалерию, будучи уверен, что это авангард, прикрывающий главные силы. Но за кавалерией... не было никого!.. Я с ужасом понял - меня провели! Пока я воевал с кавалерией, союзники, и вправду отступавшие вначале к Мецу, вдруг изменили направление и стремительно двинулись к Парижу по дороге, которую я оставил неприкрытой... Это был великолепный маневр! Потрясающий по дерзости ход! Я не мог поверить, что кто-нибудь из этих говнюков на него способен!
И точно, никто из союзников не был способен на это. На это способен оказался только он - самый умный (и самый подлый - 'честь', которую он делил с Фуше) мой министр Талейран!.. Оказалось, он написал письмо русскому царю: 'Идите на Париж. Вас там ждут все. Военное могущество императора по- прежнему велико, но политическое ничтожно. Франция устала от него'. И он... да, он был прав. Устали не только мои маршалы, народ тоже устал... от славы... и крови. Они все хотели покоя...
Когда я понял маневр союзников, у меня еще оставалась надежда. На подступах к Парижу стоял корпус Мармона. Я верил - он продержится до моего прихода. Но оказалось, Талейран и здесь все устроил - уговорил Мармона открыть дорогу на Париж. И сообщил об этом союзникам... Мармон! Старый товарищ! Впрочем, среди стольких предательств стоит ли осуждать его? Не лучше ли просто отметить: и Мармон - тоже!.. Еще не зная ничего о Мармоне, я повернул войска и бросился к Парижу. Но, когда подъехал к Сене, увидел река в огне! Это отражались костры неприятеля - враги готовили себе ужин! Они пели... А я стоял во мраке и глядел на ярко освещенный город. Мой Париж!
Впервые за восемьсот лет неприятель вошел в столицу Франции! Я недоумевал: где Мармон? Разбит? Убит? Что с сыном? С императрицей? С Жозефиной? Неизвестность... Одно мне было ясно: они легко заставят Сенат и Собрание изменить мне. Что делать? Я мог только приказать верному Коленкуру: 'Скачите в Париж! Не дайте этим глупцам подписать бумаги!..'
А пока я с войскам повернул в Фотенбло. Наконец из Парижа прискакал гонец. Я все узнал! Когда союзники приблизились к городу, Жозеф исполнил все мои инструкции на этот случай. Он предложил императрице и сыну покинуть Париж. Мой сын плакал и лепетал: 'Папа не велел нам уезжать, я не хочу!' Они отправились в Блуа, где моя Луиза попросила... защиты у своего отца!.. Она получила защиту 'дедушки Франца', а мой сын и его внук - негласное заточение...
А Мармон... никто по-прежнему не мог сообщить, где он! Я приказал любой ценой отыскать маршала и вручить ему приказ - немедленно занять позиции на другом берегу Сены. Я и подумать не мог, что он... Я стянул в Фонтенбло семьдесят тысяч солдат. Этого было вполне достаточно, чтобы никто из вошедших в Париж союзников не ушел живым. Клянусь честью, я знал, как это сделать!
Я собрал маршалов и начал объяснять задуманную диспозицию, но они... не захотели даже слушать! Кто-то из них попросту перебил меня: 'Сир, если вам дорог Париж...' Он не посмел сказать до конца! Да это было и ни к чему. На их жалких лицах побитых собак я прочел: они уже сговорились между собой. Наконец, перебивая друг друга, они заговорили... что сопротивление будет означать гибель Парижа! Что русские только и ждут этого! Что они хотят нам отомстить! И сожгут Париж, как Москву!.. 'Другим словами, вы хотите моего отречения?' Жалкие трусы молчали. Впрочем, один из них молча положил на стол воззвание Генерального совета департамента Сены.
Я прочел: 'Жители Парижа! Все ваши несчастья происходят от вопиющего произвола одного человека. Это он ежегодными рекрутскими наборами разрушил ваши семьи. Это он закрыл для нас моря, обескровив нашу промышленность...' И прочее! Далее шло 'о наших добрых старых королях'. И призыв к возврату Бурбонов. Я швырнул бумажонку на стол! Они безумны! Возвращать Бурбонов?
В это время Коленкур закончил первые переговоры с 'моим братом Александром'. И привез мне их результаты... Византиец хитрил - он обещал Коленкуру 'попытаться (это слово особенно мне запомнилось) уговорить союзников сохранить корону за римским королем', но за это... Он не посмел продолжать. 'Так
