чего же они от меня требуют за это?'
'Больших жертв, сир, чтобы сохранить корону вашему сыну. Отречения. 'Иначе на трон сядут Бурбоны' - так сказал Александр'.
'Как? И царь тоже думает об этом? - Я расхохотался. - Бурбоны во Франции? Да они и года не продержатся!.. Они там все с ума посходили! Они забыли, что была кровавая революция... для того, чтобы во Франции не было никаких Бурбонов! Навсегда!'
Коленкур молчал... Он привез мне прокламацию союзников. Они составили ее, перед тем как войти в Париж. 'К вам обращается вооруженная Европа, собравшаяся у стен вашей столицы... - так нагло писал этот вонючий австрияк князь Шварценберг, который в русскую кампанию, командуя австрийским корпусом, бездарно погубил своих солдат. - Мы обязуемся сохранить ваш город в целости и сохранности...'
Еще бы! Они готовы были обещать что угодно, только бы меня прогнали. Ибо, даже войдя в Париж, они по-прежнему меня боялись!..
Утром я вновь собрал маршалов - ни я, ни они еще не знали о предательстве Мармона. Но зато они узнали у Коленкура о разговоре с русским царем. И все они - Ней, Макдональд, Лефевр... и так далее - все, кому я дал титулы, славу, состояния, молча смотрели на меня, ожидая отречения. Но я сказал: 'У нас семьдесят тысяч в строю!'
Как я надеялся увидеть в их глазах знакомую жажду битвы... этот огонь! Ну хотя бы огонек... отблеск вчерашней славы! Но на лицах был только страх они смертельно боялись, что я снова позову их в бой! И, опять перебивая друг друга, заговорили о выгодах моего отречения... Глупцы! Три месяца я вел успешную войну, имея лишь жалкие остатки моих войск. И тем не менее союзники заплатили дорогую цену - восемьдесят тысяч их солдат лежит в полях Франции. Если бы Париж продержался еще сутки, ни один немец не ушел бы обратно за Рейн!.. Я сказал это маршалам. Но они были непреклонны в своей трусости.
'Франция устала, сир, - сказал 'храбрейший из храбрых' герцог Эльхингенский. - И армия не хочет более воевать'.
'Армия подчиняется мне!'
'Армия подчиняется своим генералам, сир'.
Это была открытая угроза. Но я не мог позволить им опозориться предать меня перед всем миром. И я помог им: 'Хорошо... Итак, господа, во имя счастья моего народа я согласен пожертвовать его величием. Ибо это величие может быть добыто только усилиями, которые, как вы сейчас заявили, я более не вправе требовать от сограждан. Ну что ж, Франция действительно щедро отдавала мне свою кровь. Так что успокойтесь, господа: я проиграл, я один и должен страдать. Я согласен отречься. Вам не придется больше проливать кровь на полях славы, вы захотели покоя, что ж, получайте его! Но запомните то, что я вам сейчас скажу. Мы с вами не из тех, кто создан для покоя, и мирная жизнь на пуховых подушках скосит вас куда быстрее, чем война и жизнь на бивуаках!'
Уже подписывая отречение, я все-таки сказал: 'А может, пойдем на них? Ведь мы их разобьем!' Но мои маршалы испуганно молчали...
Запишите, Лас-Каз: если бы они не предали меня, я в несколько часов выгнал бы союзников из Парижа и восстановил свое величие!.. Сейчас я стыжусь своего отречения - это была моя слабость, вспышка темперамента, подавленная ярость. Запишите: император был охвачен презрением, отвращением к своим вчерашним соратникам. И то, что произошло далее, случилось из-за этого.
В Фонтенбло есть комната на первом этаже, с окнами в шумный двор. Еще будучи Первым консулом, я всегда занимал ее. Жесткая кровать, похожая на походную, колокольчик, которым я звал секретаря посреди ночи, когда мысли приходили в голову... Там, на столике рядом с кроватью, я и приготовил пузырек с опиумом. Да, я решил умереть императором. Пусть не от руки врага, раз Господь мне этого не позволил, а от собственной руки... Но Он не дозволил и этого. Яд не подействовал, хотя были невероятные мучения. Привели медика, я просил дать мне еще... но, конечно же, он не дал. И слава Богу! Никогда не прощу себе этого! В подобном конце не было бы величия, только жалкая человеческая слабость. Герой должен бороться до конца... Тот, кто управлял судьбами человечества, не смеет быть похожим на проигравшегося игрока. Борьба до конца, непреклонность - вот удел тех, кто бросает вызов судьбе!..
Он замолчал. Сидел недвижно. Потом продолжал:
- Конечно, не надо об отравлении... Запишите: от десятидневного душевного волнения я сделался внезапно болен, однако после вмешательства медика уже наутро проснулся совершенно здоровым... К сожалению, утром я узнал, что мой любимый камердинер Констан и мамелюк Рустам, которого я вывез из Египта... - Император махнул рукой. - Впрочем, если предавали маршалы, что спрашивать со слуг!.. Персонажи истории должны уметь держать удары судьбы. А мои только начинались...
Коленкур ездил между Фонтенбло и Парижем. В моем Елисейском дворце разгуливали главы союзных держав... как некогда я в их дворцах... Во время одного из совещаний Александр подготовил сюрприз моему посланцу, сказав: 'Вы предлагаете нам регентство императрицы как единственно возможную форму управления страной. Вы уверяете нас, граф, что исходите при этом из несокрушимой верности армии вашему императору. Но знаете ли вы, что многотысячный корпус маршала Мармона перешел на нашу сторону? При этом Мармон сделал знаменательное заявление. - И царь с удовольствием прочел: 'Декретом нашего Сената армия освобождена от присяги императору. Отказываясь сражаться на стороне императора, я хочу тем самым способствовать сближению народа и армии, чтобы избежать гражданской войны...' Так что если ваш Сенат и даже некоторые маршалы считают себя свободными от обязательств перед Бонапартом, почему мы, воевавшие с ним, потерявшие сотни тысяч подданных, должны иметь какие-то обязательства перед его династией? Нет, потомки человека, погрузившего всю Европу в кровь и ужас, не должны занимать один из могущественнейших тронов мира'.
Коленкур, вернувшись, беспощадно пересказал мне все это и добавил: 'Сир, ситуация изменилась. Они против вашей династии на французском троне. Они требуют вашего отречения не только за себя, но и за сына. За это они готовы передать вам в управление небольшой остров Эльба недалеко от Италии плюс два миллиона ренты... и отряд... в несколько сот гвардейцев'.
'Ну что ж, Коленкур, они решили забрать из подвалов Тюильри все мое золото и драгоценности, щедро оставив мне из моих же ста пятидесяти миллионов два. Они решили также забрать все мои владения - владения императора, коронованного Папой, наградив меня жалким островом... Сколько раз я бил их всех, но был великодушен. Как выяснилось - непозволительно. Что ж, Бог нас рассудит, а сегодня я согласен на эти подлые условия... Я знаю этот крошечный островок, бывал там когда-то в юности. Воздух чист, люди честны, и, надеюсь, моей дорогой Луизе будет там хорошо, да и мне надо бы отдохнуть от пережитого и прийти в себя...'
'Но вы должны подписать', - сказал Коленкур и протянул текст, составленный союзниками: 'Поскольку Наполеон является единственным препятствием к миру в Европе, я отказываюсь за себя и потомков своих от тронов Франции и Италии'. И я приписал к бездарному тексту: 'Ибо готов пожертвовать ради блага Франции всем, в том числе и жизнью'.
За окном светало, взошло солнце, чудесный, помню, начинался денек... Оказалось, вчера в Фонтенбло приехала графиня Валевская, но мне об этом доложили только под утро... не осмелились войти в кабинет, пока мы не закончили с Коленкуром. Бедная графиня прождала всю ночь. Когда я узнал об этом, попросил отнести ей записку: 'Мария, ваши чувства тронули меня до глубины души, они так же прекрасны, как Вы и Ваше сердце. Вспоминайте обо мне по-хорошему'. Я не мог увидеть ее побежденным, я еще не привык к этой новой роли, сулившей... столь много интересного!
Император обвел глазами каюту. Я уже понял эту странность его взгляда. В нем - недоумение. Он живет там, и когда возвращается из воспоминаний, часто в первое мгновение не может понять, где он находится. А поняв, начинает оценивать продиктованное. Император усмехнулся.
- Да, вы правы. Я хочу вымарать все про графиню Валевскую.
И продолжил диктовку: - Но пора было прощаться с дворцом. И тут я с изумлением понял, что совершенно его не знаю... не было времени разглядывать - слишком торопился жить. И теперь я с любопытством, будто впервые, рассматривал комнату, где сидел... которую теперь будут называть 'комнатой отречения'... Маленький трон с моим вензелем, розовый штоф на стенах. На прощание я прошелся по роскошным залам и спустился во двор. Там выстроилась старая гвардия. Барабаны били 'поход'. Я медленно спускался по лестнице и думал: что я скажу? Им и Истории. Я был в зеленом мундире,
