Корабельное время летит быстро. Вот и обед. Есть действительно хотелось. На подносе, выдвинувшемся из стенки, в посуде севрского фарфора (наверное, все-таки имитация) истекал паром и запахами горячий обед. После обеда, с согласия соседа, он выкурил две сигареты подряд ('Надо бы сократить курение хотя бы здесь') и решил пройти по кораблю. Махина оказалась довольно тесной внутри – никаких плавательных бассейнов или теннисных кортов – все компактненько, каждый квадратный сантиметр на счету. Да, оранжерея. Но совмещенная с холлом, за стеклом. Да, холл с настольными играми. Десять квадратных метров. Больше всего был спортивный зал, во время тренировок убирались стенки и зал объединялся с холлом.
А Санька так спортом и не занялся. Сначала было сказано, что необходимые двигательные упражнения для физической координации он получает в спортзале детского сада, он тогда уже был в детсаде общего назначения, и в повседневной жизни. А потом, в школе занятия спортом привели к анекдоту. Но и в самом начале помешал, кажется, единственный несчастный случай с Санькой.
В первый же год, когда его отдали в детский сад с обычными детьми, он вдруг пожаловался:
– Они дерутся.
– Кто дерется, сынок?
– Ребята в детском саду, – лаконично сообщил он.
– Тебе что, больно? – удивился Борис Алексеевич.
– Нет. Но в голове шарики заскакивают, – научно обосновал ребенок. – А потом, бьют слабых и трусов, – он явно ожидал санкций.
– Дай сдачи, – несколько рассеянно отозвался отец, как и во многих других случаях не беспокоясь о последствиях. – Только сдачу можно давать мальчишкам, девочкам нельзя! Понял?
Дополнительных вопросов или комментариев не последовало, и ребенок ушел. Однако месяца через два на Морозова буквально кинулась мать одного из мальчиков.
– Ваш ребенок дерется… – орала она. – Предметами… кубиками или еще чем… Если вы его не уймете, я сама уйму… Вы посмотрите, он же весь в синяках! – она безжалостно, как предмет, вертела своего сына, демонстрируя то один, то другой бок. На боках, да и на лице ребенка были кровоподтеки.
– И моего избил! – вдруг с обидой сказала вторая мама.
– И моего! Бандит какой-то!
– Ну, какой он бандит? – сказала вдруг молодая, хорошенькая мама. – Он парень справедливый. Он сам не лезет, только сдачу дает. А девчонок вовсе никогда не бьет, мне моя Леночка говорила.
– Девочек не бьет! – как эхо отозвались две мамы.
– Я приму меры! – постарался успокоить разъяренных родительниц Борис Алексеевич. – Надеюсь, это не повторится!
Уже выходя из детского сада он понял, что происшествие значительнее, чем он вначале представил себе. И он пошел в консультационный пункт.
– Понимаете, не соблюдается, если так можно выразиться, принцип взаимности. У него прочный костяк… я хотел сказать каркас, огромная для ребенка сила, кожа и мышцы не чувствуют боли. Даже синяков у него не остается!
– Понял, понял, понял! – замахал перед собой руками дежуривший в этот день Виктор Васильевич. – Абсолютно правильное замечание. Драться ему надо? Надо. Но и чувствовать последствия драки, удара – тоже необходимо! А почему же остальные 'родители' не пришли с этим? Ведь у них же должны быть те же проблемы! Или до того приятно, когда 'наши бьют'! Борис Алексеевич, жду вас здесь послезавтра. Мы обсудим с товарищами и решим… И спасибо вам!
В следующий раз Саньку взяли 'на пару дней', а вернули через пять с медицинской справкой об ОРЗ. Морозова очень веселили эти справки об обычных человеческих болезнях.
– Вот, – сказал Виктор Васильевич, – берите ваше чадо; драться он будет, но теперь ему будет больно. И косточки у него теперь, как у человека, хрупкие. Только синяков и кровоподтеков не будет. Можно бы сделать, но очень уж сложно! – вздохнул он.
Все потекло как и раньше. Однако пару раз, забирая ребенка из детского сада. Морозов обнаруживал его в дальнем углу общей комнаты, насупленного и тихого. С этой поры Борис Алексеевич начал бояться за сына. Он стал нервно относиться к чужим детям, когда они играли рядом с Сашкой, а на работе начал побаиваться вызовов к телефону. И в конце концов это все-таки случилось. Раздался невинный, вполне обычный телефонный звонок, его позвали. Женский голос взволнованно сказал:
– Срочно просим приехать в детский сад! – Он узнал голос директора.
– Что случилось?
– Ничего страшного! Это бывает… – женщина замялась. Он представил себе ее мясистое, голубоглазое лицо с выражением испуга.
Он сломал себе руку! – в трубке послышался истошный детский крик боли. – Выйдите из кабинета! – приказала она. – Я не вам, не вам! Приезжайте быстрее, товарищ Морозов, ребенку больно!
Чувствовалось, что они в растерянности и сами ничего не предпримут.
Машину ему дали директорскую. Через каких-нибудь десять минут он был уже на месте. Мальчишка исходил криком, рука была сломана в плече, выше локтя, и болталась, как подвешенная, на коже, но к моменту его приезда все-таки была прибинтована к шине. Борис Алексеевич схватил орущего ребенка на руки и рванулся к поликлинике, но затем сообразил, что бежать надо к консультационному пункту института. О машине, которая его привезла, он совсем позабыл. Люди останавливались на другой стороне улицы, прохожие расступались, давая ему дорогу. Ребенок кричал.
Когда он ворвался в помещение, дежурная по пункту схватилась рукой за грудь. Потом она пришла в себя:
– Выйдите, отец!
Он вышел. Через несколько секунд крик прекратился. Наступила гнетущая тишина: Борис Алексеевич достал сигарету, закурил, и из его глаз полились слезы. Он стоял в полутемном коридоре, курил и плакал. Дежурная выглянула в коридор:
– Морозов, оставьте его у нас на пару… Морозов, Морозов… перестаньте. Ну, что произошло? Он же все-таки электронный, механический!
– Чего ж он так… плакал?
– Гм, – пожала плечами женщина. – Ему было больно! – И она задумалась.
На работу он вернулся огорченный и растерянный. Сослуживцы, особенно дамы, немедленно заметили это. Вообще, дамы к нему относились очень сочувственно – одинокий вдовец с приемным ребенком, это в переводе означало и 'потенциальный жених', и 'хороший человек'. И хотя многие утверждали, что ребенок его собственный, жених он был нынче действительно видный – главный инженер проекта, да еще с отдельной квартирой. Нет, положительно, дамы ему сочувствовали.
Однако никто из них его ни о чем не спросил, лишь самый близкий друг Валера Семивласов отважился при перекуре:
– Ты чего, Боря? На тебе лица нет!
– Мальчишка! – махнул рукой Морозов. – Руку сломал!
– Ах ты, черт бы его побрал! – Валера, как и большинство окружающих Морозова людей, воспринимал его дела как свои личные. Благо, разделывался со своими затруднениями он всегда сам. – Плакал? – спросил Семивласов сочувственно. Морозов безнадежно махнул рукой.
– Они когда маленькие болеют, – сказал Валера, – у тебя такое чувство, что кожу бы с себя снял, лишь бы ему больно не было! А сделать ничего не можешь! смотришь с надеждой на этого детского врача, а у нее морда чушка чушкой и котлеты в глазах.
– Какие котлеты? – поразился собеседник.
– Которыми она вечером будет кормить свою семью! – Валерины мысли совершали иногда довольно сложные сальто в неожиданных направлениях. Они помолчали.
'Какая, в сущности, разница – думал Морозов переживая еще раз сегодняшние события, – кишки, нервы, мышцы у него внутри или трубки, микроэлементы, рычаги, если ему больно и он плачет? Если бы я бежал с человечьим детенышем, я бы, наверное, не представлял себе его внутренних органов. Да и любая мать, и любой отец… слышит плач и видит рану. И ему больно… все равно очень больно – Он достал еще
