Был ли героем красавец и атлет Ш., который хотел как лучше и быстрее, да заблудился над тайгой и сопками, и решил, осознав проигрыш, пикировать, чтобы похоронить все концы? Или спятил от страха, что не выполнил приказ? Или позаботился о семье: семья героя, пенсии? Если бы Иван Ильич не скрутил командира и вместе со вторым пилотом не вывел машину с пустыми баками из пике, катастрофа была бы самой загадочной, а Ш. - героем.
Иван Ильич был героем без обмана, без актерства, без обслуги, как бы теперь сказали «имиджмейкеров» — он всегда был натурален и естественен, даже в своей глупости и косноязычии.
Сонька, несмотря на свой журналистский цинизм, имела некоторые понятия: она любила натуральное. И твердо была уверена, что в то время были герои не по недосмотру, не по везению, не подопытные собачки, а по сути своей натуры: Громов, Урванцев, Елизавета Ивановна Урванцева, равная по своим масштабам мужу, Анохин, Амет-Хан, Байдуков, Гризодубова… Были и в войну герои не по обстоятельствам, а по своему внутреннему составу. К таковым принадлежал Иван Ильич, известный и почитаемый лишь в своей среде. И его подвиги носили более чем неброский характер: попав в критическое положение, он попросту поступал как должно. Было, к примеру, — Сонька об этом знала от Комарова, командира летного отряда, — когда летели в Антарктиде над горами и вдруг полезла температура масла сразу на двух моторах, что означало гроб через несколько минут. Даже Комаров мысленно простился с жизнью. Сохранил присутствие духа только Иван Ильич: он сделал такое, что весь экипаж и сам командир расценили как безумие: он полностью закрыл жалюзи моторов, что, по мнению экипажа, должно было ускорить гибель в горах Антарктиды, куда ни одна собака не сунется. И случилось чудо: температура масла стала падать. Но никакого чуда не было: при закрытых жалюзи оттаяла замерзшая система. В этой ситуации он один сохранил спокойствие и не утратил способности соображать.
Узнав от Серафимовны, что он не разочаровал даже дуреху Валю, Сонька, сжав кулаки, ругалась:
— Дурак, дурак без страха и упрека!
Впрочем, она и тут кое-что путала: упреки ему могли предъявить отвергнутые им жены друзей и сама Сонька, которая, в отличие от других влюбленных женщин, держала на него зло всю жизнь и, возможно, из-за этой не украшающей душу человеческую страсти поразительно быстро состарилась, потеряла зубы и облысела. И теперь ее возгласы: «Дурак, дурак, что ты потерял!» — звучали комически. Но юмористы могли не понимать силы прессы: Сонька была в состоянии раздуть из Ивана Ильича героя не для узкого круга. А если он упустил эту возможность, то дурак.
А ведь ради любви она пошла в парашютный кружок, хотя смертельно боялась высоты. Но инструктором был Иван, который подрабатывал, где только мог, чтоб помогать семье. И Сонька была готова на любые падения с любой высоты. И сдуру утянула «испытывать судьбу» свою неброскую и кроткую подругу Марию.
Что Иван нашел в этой кроткой парашютистке? Ведь тогда вторым инструктором была настоящая красавица Аннушка Супрун, сестра знаменитого летчика и героя Степана Супруна. Тоже, кстати сказать, молодца хоть куда: и статен, и красив, и красноречив, а улыбки у всех Супрунов были просто обворожительными. Иван не заметил ни Аннушки, ни красавицы Марины Расковой, тогда еще никому не известной, — он увидел кроткую парашютистку Марию. Кто-то, чуть ли не сама Аннушка сказала ему: «Мария, мне кажется, трусит. Ты уж, Ваня, поддержи ее по-товарищески». И Ваня, как истинный дурак, не придумал ничего более дурацкого, как покинуть борт с кроткой парашютисткой в обнимку. В воздухе он раскрыл ее парашют, а сам продолжал свободное падение, наблюдая, как парашют Марии наполнился, а сама она села в лямку и осмотрела по инструкции купол — нет ли захлеста строп. То есть вела себя правильно. Свой парашют он раскрыл на небольшой высоте, приземлился ранее опекаемой им девушки и успел принять ее на руки. Вышел скандал. Кроткая Мария рыдала в три ручья, говорила, что нисколько не боялась прыгать и вообще, с чего он решил, что она не готова к труду и обороне. Он оправдывался, плел, что выполнял товарищеское пожелание — поддержать по-товарищески кроткую парашютистку. Никто не мог понять, дурак ли он, который все слова понимает в буквальном смысле, или озорник, не знающий, куда девать свои силы, или его действия — способ объяснения в любви. Кроткая Мария обиделась на излишне ретивого инструктора смертельно и не желала его видеть. А он желал ее видеть и упорно добивался прощения, для чего таскал цветы. В конце концов добился и прощения, и руки и сердца «кроткой Марии». И прожил с ней долго и счастливо до гибели Витька, спятившего на Америке. После нее жизнь для Ивана Ильича как бы остановилась.
Серафимовна испытывала к контейнерам с нераспечатанной мебелью, купленной в то время, суеверный страх и не смела заводить речи об их использовании по назначению, а не в качестве подставок под сумки и зонты.
После смерти «кроткой Марии» многоумная Сонька в деликатной форме предложила безутешному вдовцу себя в качестве «старого, верного друга», но он, опять же по глупости, не принял ее жертвы. И даже не понял, о чем она толковала. И вот теперь не то Ольга Васильевна, не то Валюха, не то сама Серафимовна…
«Тебе же будет хуже», — думала Сонька. Она и вообразить не могла, что Иван-дурак видел ее насквозь.
Глава шестнадцатая
Николай Иваныч застал жену в слезах. То есть при его появлении из Мюнхена она вдруг принялась реветь так некрасиво и с таким самозабвением, что это тронуло его сердце своим непритворством. Ведь он считал жену бабой насквозь фальшивой и неестественной на основе лишь того, что она переняла из американских фильмов образцы поведения и манер и даже перешла на английский мат, хотя по-русски умела это гораздо лучше.
— Чего ревешь? — спросил он.
— Иоанн смотался. В тот день, как ты уехал в Мюнхен, он мотанул. Исчез, как в море корабль.
— Та-ак! Сейчас обдумаем это дело. Я примерно догадываюсь, в чем дело. — Он сел в кресло и взялся за лоб, словно пытался разгадать причины очередного АПа. — Он на меня обиделся. Он рвался в эскадрилью к Комарову, а я не благословил его на эту глупость. Если не самоубийство. Я ему рекомендовал блатную работенку для пенсионеров — сидел бы с Матвеем Козловым и глядел бы на самолеты — нет, не хочет.
— В самом деле? — Серафимовна начала успокаиваться.
— С чего бы еще обижаться? Это работа не для человека с его характером. Он не знает, а я-то знаю, что его будут кидать туда, куда уважающие себя инженеры, чтущие регламент, не сунутся и под дулом пистолета. Очень удобная фигура козла отпущения для «новых русских».
— Нет, — возразила Серафимовна. — Он на меня обиделся. В тот день, когда ты уехал в этот гадский Мюнхен, ко мне пришла Валюха, и мы посидели, поболтали…
— Не та ли, что я дверцей зацепил?
— Не придуривайся, что ты ее не знаешь. Она тебе нравится даже стукнутая дверью.
— Пусть нравится. Что дальше?
— Иоанн ее… того…
— Не врешь?
— Нет.
— Где?
— Здесь. — Она пальчиком показала на дверь комнаты Ивана Ильича.
Николай Иваныч, когда до него окончательно дошла суть происшествия, так и закатился, так и замолотил руками по подлокотникам кресла.
— Ай да батька! Ай да сукин сын! Думаешь, из-за этого и ушел? Прекрати реветь! Из-за этого не уходят.
— А он ушел. Ему стало неловко. Он стеснялся, краснел. Потом позавтракал и ушел.
— Ладно хоть не голодным ушел.
