спрогнозированной врачами скорой смертью «мочить» стариков героев, повинных в насаждении антинародной системы. Хотя и новая система постоянно тянула с выплатой ему нищенского пособия. Убийца отыскивал по энциклопедиям и справочникам «всяких заслуженных-простуженных» (шутил «Комсомолец») и, разведав «гнезда их безбедного обитания» (комсомольский юмор), являлся под видом журналиста. Одинокие старики (а именно таковых он отыскивал), которым и поговорить-то было не с кем, излагали свои одиссеи, возможно, хвастались наградами, а будущий убийца подыскивал удобный момент, делал гоп-стоп (показывал знание фени «Комсомолец»), брал ордена и «делал ноги». До других ценностей сей «народный мститель» (шутка) не опускался. Ордена продавал коллекционерам, а на вырученные деньги «гулял», насколько позволяли остатки здоровья. «Комсомолец» с веселыми ужимками предупреждал стариков, что ордена теперь являются большой ценностью и обратились в предмет самой настоящей кровавой охоты. К сведению желающих заняться этим прибыльным бизнесом, «Комсомолец» любезно сообщал потенциальным убийцам, что особым спросом пользуются на «рынке» редкие ордена — Суворова, Александра Невского, английские. Особой строкой шли цены орденов в долларах.
Серафимовна разволновалась. Ведь это то же, что телефоны проституток в той же газете! А вдруг… вдруг… у Ивана Ильича редкие ордена. Где они? Не пропали? Поглядела фамилию автора статейки, чего обыкновенно по своему простодушию не делала. Он, Сеня Басов. Он сам приходил по наводке Софьи Марковны к Ивану Ильичу.
И Серафимовна решила поглядеть ордена Ивана Ильича.
Его комната была чистой и пустой, как у бедной девственницы (острил Николай Иваныч); при условии, правда, что таковая сумела каким-то образом разжиться дорогим тренажером и набором гирь, которых девственница без помощи «спонсора» (который, возможно, лишил ее девственности — его же юмор) доставить к себе не могла.
Серафимовна полезла в письменный стол, где в коробке из-под английских бисквитов с портретом дамы легкомысленно хранились среди сверл, пуговиц, вышедших из строя часов с гравировкой на крышках ордена и медали.
«Чертова уйма! Как до сих пор не ограбили? — подумала Серафимовна, чрезвычайно заинтересованная ставшими предметом „бизнеса“ предметами. Разложила их по ценам. — Вот, кстати, и английские. Он вроде бы спасал на летающей лодке английских моряков с потопленного транспорта. От англичан, наверное, и бисквиты в этой большой и хорошей коробке. Нет, его не убьют, подумала Серафимовна, вспомнив нечеловеческие мускулы свекра. — А драться с ним — себе дороже. Он, если верить Николаю, никогда в жизни не дрался, никого не ударил. Оно и понятно: ударит — убьет. Интересно, сколько можно выручить за ордена?»
И Серафимовна, достав листок бумаги, принялась за расчеты, исходя из цен, предоставленных «Комсомольцем».
И прежде чем подвести итог, ее вдруг что-то кольнуло: ведь за каждым очень красиво обработанном кусочком металла стояли слезы, кровь, смерть, события, о которых, возможно, написано в энциклопедиях.
И все это плата за то, что его самого могли убить. Та же рулетка.
Серафимовна вытащила фотографии, хранящиеся в портфеле, изготовленном, наверное, во времена, когда человечество еще не придумало кожзаменителей.
Иван Ильич — на это невозможно было не обратить внимания — вышел, что называется, ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. Рядом с отцом, матерью, братьями и сестрами он выглядел как представитель иной человеческой породы. С младых ногтей он оказывался в роли спасителя: то спасал английских моряков, то экипаж затопленного транспорта «Марина Раскова», то рыбаков, то «кроткую Марию», которая не нуждалась в том, чтобы ее спасали, то Борис Борисыча — от голодной смерти…
Илья Ильич — отец — к будущему спасителю обращался не иначе как «байстрюк» и частенько поколачивал его без особых провинностей, а единственно из оскорбленного самолюбия. Оказывать отцу сопротивление было не в традициях времени, когда еще соблюдалась заповедь: чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет.
Кузнец Илья Ильич был во время Германской войны пулеметчиком, полным Георгиевским кавалером; у него были крепкие кулаки и расстроенные войной нервы.
Бедный Ваня терпел незаслуженные издевательства нервного после войны батьки и при первой возможности удрал из дому с котомкой за плечами. И мог с достаточным основанием (говорил начитанный уже в молодости Николай) повторить слова Спасителя: «Лисы язвины имут, и птицы небесные гнезда: Сын же Человеческий не имат, где главы подклонити».
Но бродяжничал он недолго — устроился в цирке силачом и получал премии за красоту телосложения, имелись тому и фотографические доказательства, боролся, поднимал платформу с пианисткой и, наконец, ушел в авиацию.
Отец Илья Ильич погиб вместе с семьей от голода на благодатной земле Украины в начале тридцатых, когда ставили рекорды дальности полетов и спасали челюскинцев.
Илья Ильич некоторое время поддерживал существование семьи георгиевскими крестами, которые менял на хлеб. Но их было всего четыре, а голодных дней — много больше. Последним он отдал на приобретение продуктов золотой крест — получил полмешка ячменя. Хорошо хоть сфотографировался со своим иконостасом на груди — иначе теперь бы никто не поверил в заслуги предка перед Отечеством.
Серафимовна все-таки видела сходство отца и сына-байстрюка, иначе в кого бы ему быть таким героем.
Николай Иваныч пошел статью не в отца, а в мать, «кроткую Марию», о которой Серафимовна кое- что слышала.
Она в свое время стала знаменитой, почти как Анечка Супрун, парашютисткой и, случалось, летала с мужем в небе, совершая затяжные прыжки и фигуры. Она была не кроткой парашютисткой, а просто кроткой и за всю свою жизнь ни на кого голоса не повысила. Любовь к небу и полетам сделались для нее ступенью к Богу; с сорок второго года она пришла к Церкви, что очень не одобрял ее муж, борец с «опиумом», не любивший приходского священника, который нечетко соблюдал принцип: «Богово Богу, кесарево — кесарю». Когда он пытался доказать жене (в своей обыкновенной манере) про «опиум для народа» и несимпатичного попа из своего детства, «кроткая Мария» гладила его по голове и говорили: «Златоуст ты наш!»
Николай иногда говорил, что отец выжил единственно благодаря молитвам матери.
Рассматривая фотографии, разложенные на столе, Серафимовна вдруг разрыдалась.
— Я плохая, я — дрянь! И Валюха дрянь!
Глава восемнадцатая
Ему никак не удавалось выкроить время для поездки в мастерскую, чтобы узнать координаты Одессы. Однако вырвался, приехал прямо с работы на своей машине и в форме, сверкающей золотым шитьем и «золотой» капустой по козырьку. Но вот беда — никак не мог найти мастерскую. Была, помнится, арка, растрескавшийся асфальт, лужа, узкий двор с загибом вправо и забросанные грязью, низкие окна; была выложенная камнем стена со стелящимися растениями и лестница — напоминание чего-то из детства. Бродил-бродил, натыкался на уже знакомые предметы, стал привлекать к себе внимание своим броским видом; наконец псевдоинтеллигентная старуха в очках показала, где живут художники. Но предупредила в стиле старинного готического романа:
— Место, однако, нечистое.
«Здесь? Не здесь?» — думал он, очутившись в пахнущем тленом, сыростью и мышами подъезде когда-то роскошного особняка, частью переделанного в коммуналки, с остатками запыленной лепнины и облупившимися ангелочками на плафоне. Он поднимался по когда-то парадной лестнице, глядел на пузырящуюся от сырости краску цвета коммунального бреда, облупленные до дранки стены и фрагменты надписей, сделанных, возможно, в героические тридцатые.
«Здесь? Не здесь? Было темновато. Мышами, помнится, пахло. Но место, однако, не было нечистым.
