потому испуганно улыбающаяся Одесса Федоровна.
— Ода! Матушка, красавица! — прохрипел он, так как голос от волнения сел. — Я думал, что ты мне приснилась. Я ездил в мастерскую и… Я в отчаянии! Я готов был застрелиться.
— И я! И я! Как ты мог не взять моего телефона? А я дурища. Как не дала? Запиши сейчас же, немедленно!
Он написал телефон на чьей-то визитной карточке.
— Я перепишу, сейчас же перепишу! — сказал он. — Ты куда?
— В Одессу.
Он поднял голову и поглядел на любопытствующих «интуристов».
— Понятно. Через Копенгаген.
— Я теперь не хочу никуда ехать. Ты такой шикарный. Ты летчик? Летаешь?
— Иногда. С печки на лавку.
— Мама, я летчика люблю, мама, я за летчика пойду… — спела она ему на ухо.
— Ин-те-ре-сно! — проговорил он. — Очень даже интересно.
— Ой, меня зовут! — воскликнула Одесса Федоровна и так порывисто обняла его, что роскошная фуражка (известный среди летунов мастер!) упала козырьком об пол и покатилась.
— Ой, извини!
— Пусть катится к… Главное — ты есть.
— И ты.
— К свиньям собачьим меня. Меня нет. И мне не хочется даже быть. Важно, что есть ты.
Она зашла за турникет, обернулась и помахала рукой. Потом сняла очки и вытерла глаза. Неужели всплакнула? Ах, милая!
Он вышел на стоянку и сразу увидел солнце, завернутое в облака, а одно облако походило на кудрявого старика с длинным носом, глядящего на мельчающие точки голубей.
«Только что я был рабом производства и АПпов, и вот — солнце», подумал он и стал глядеть на розовое небо, в котором над стариком плавал золотой конь без ног. Как ему хорошо плавать в этом нежном свете. И это ничего, что у него нет ног. Ему и без ног хорошо. Вот он растворяется в неге и свете. И скоро его не будет — он превратится в свет.
Николай Иваныч сел на скамейку и стал ждать вылета борта на Копенгаген.
Вот самолет устремился к золотому коню и растворился в розовом, как грудка снегиря, закате.
— Ах да! Совсем забыл про АП! — Он поспешно встал и отряхнул брюки; начальство в его ранге не имеет права быть замеченным сидящим без дела; оно обязано куда-то идти с озабоченным видом, показывать недовольство имеющимися недостатками и пробуждать в представителях своей службы вспышку трудовой активности, направленной на повышение качества обслуживания техники. К счастью, его никто не видел.
Золотой конь покрылся пеплом, обуглился; у старика нос отошел в сторону и поплыл сам по себе.
Он остановился перед бортом, на котором никак не могли запустить третий двигатель, и подумал: «Удастся ли произвести впечатление обнаружением дефекта и его устранением?» И еще он вот о чем подумал: «Наверное, по причине моей литературной неграмотности я никак не припомню книги, где бы герой каждый день поднимался по воле будильника, возвращался в определенное время домой, валился усталый на диван, тупо глядел вздор, поставляемый телевидением. Его усталость накапливается изо дня в день, и вот он доходит до такого состояния, когда хочется послать все к чертовой матери и залезть под кровать, чтобы никто не наступил».
Но вот Одесса одним фактом своего появления сняла усталость и напомнила о существовании неба.
У него была возможность уйти с работы раньше, и он поехал к отцу, а точнее, по месту собственной прописки.
А вдруг он, как «дядя» Миша, заснул и не проснулся? Все мы рано или поздно не просыпаемся. Не дай Бог, тогда начнется квартирная суета, собирание справок, взятки… При этом он старался не пускать мысли в безумие на границе души, где плавает и пульсирует во мраке бессовестное похабство, за которое стыдно даже перед самим собой. Для собственного успокоения он представил старичков, обвешанных брякающими наградами, где-то на даче за бутылкой.
«До чего же гроб будет тяжел — вдруг уронят», — подумалось на границе души. Крестинин нахмурился на собственные мысли и на мысли о квартирной суете.
Он поднялся по лестнице, позвонил, подождал. Наклонился к замочной скважине — оттуда тянуло сквозняком и свистело, как во всех хрущовских домах. Нюхал-нюхал — вроде бы вони нет. Бывают случаи, когда человек умирает, а тело обнаруживается через неделю или месяц.
Может, позволить ему идти в эскадрилью? Пусть бы себе мотался по местам своей боевой и трудовой славы; пусть бы пионеры с фарисейскими улыбочками повязывали ему галстук — там, в северных дырах, где народ не окончательно испорчен американщиной, эти невинные мероприятия под наименованием «встречи с ветеранами» могут сохраниться и во времена разгула демократии.
О-о, старый дурак с активной жизненной позицией! Опомнись, остановись. Как ты не видишь, что все твои подвиги обернулись бесовскими плясками на развалинах так горячо любимой тобой России. И все, что бы ты ни сделал, пойдет на пользу ворья.
Нет, батька, в эскадрилью я тебя не пущу, я не хочу твоей преждевременной гибели. Живи, наслаждайся, пока позволяет здоровье.
Глава девятнадцатая
— А квартиру он получил, как сама понимаешь, по глупости, — засмеялась Сонька.
Серафимовна машинально кивнула, хотя ничего не понимала. Впрочем, ей стало обидно за Ивана Ильича: все дурак да дурак.
— Я была у самых истоков этой истории… Началась она, как сама понимаешь, когда он спасал английских моряков с потопленного транспорта. Слышала, возможно, про английский конвой… Итак, спасение — первый сюжетный узел, — пояснила Сонька и начертила в воздухе пальцем единицу.
— Выходит, что вы участвовали в спасении англичан? — изумилась Серафимовна.
Сонька, недовольная не то глупостью, не то ехидством приятельницы, сделала паузу и предупредила:
— А будешь перебивать — заткнусь… Начнем с того, что он просто… Ну, не очень умный человек. Он до сих пор верит в кристальную чистоту партии, из которой не вышел. Он никак не может принять новых правителей: они нарушили клятву, присягу… А гибель наступает при нарушении присяги, как было в семнадцатом году, когда предали царя, — так, по его мнению, и теперь.
«Ага, дурак потому, что не любит клятвопреступников из первых секретарей и учителей марксизма- ленинизма», — отметила про себя Серафимовна, а Сонька продолжала:
— Короче, во времена большевизма он стал получать письма из Британии от спасенных моряков, от жен и детей. Это неплохо с точки зрения свободного мира — чувство благодарности, а у нас это могло закончиться для него очень плохо: его могли обвинить в шпионаже в пользу Англии. Во всяком случае, ему пришлось объясняться и извиняться в определенных, как сама понимаешь, органах. А благодарные британцы все пишут и пишут, а в конце концов прислали пожелание нанести заслуженному орденоносному герою-спасителю визит в его замке для вручения не то медали, не то какого-то рыцарского меча. То есть и медали, и меча. Иван, как сама понимаешь, до смерти перепугался. Куда приглашать? Он жил с Машей, Колькой и совсем маленьким Витьком и какой-то античной родственницей с Украины в одной комнате коммуналки, где даже спать приходилось по очереди… Семейный ад! Теперь ты понимаешь, почему мужики того времени так и рвались покорять Север и совершать героические поступки, — они удирали от гадского быта — наши храбрые соколы. А после семейного ада нашему соколу вообще ничего не страшно: ни черт, ни дьявол, ни Гитлер… И понесся наш Ваня-дурак в свой родной и любимый райком. Так, мол, и так.
