Выручайте, товарищи! Влип — хуже некуда. Может, сообщить им, что я умер? Тогда не приедут со своим мечом, который мне и иметь-то нельзя: хранение холодного оружия уголовно наказуемо. В райкоме тоже задергались. Дать некролог? Все-таки человек заслуженный, по английским меркам народный герой, гордость нации. Невозможно не дать хотя бы крохотного некролога в газете. Тогда он просит на день встречи выделить ему помещение, более приличное, чем то, где он проживает, чтобы у англичан не возникло сомнений относительно преимуществ социалистического строя перед капиталистическим. Он краем уха слышал, что для этой цели существуют специальные квартиры, уже обставленные приличной мебелью, куда не стыдно принять иностранца. Он подбивал товарищей на этот вариант. Он не просил квартиры, соответствующей его заслугам, — он просил лишь совета у мудрой партии. «Все-таки надо написать, что я умер и потому не имею возможности их принять, а медаль и меч… на кой мне меч?..» Его попросили прийти на другой день, обещали что-то придумать. Он, соблюдая партийную дисциплину, является, и ему — о чудо! — вручают ордер на квартиру, где ты имеешь удовольствие жить. Мебель перевезли в этот же день — работала бригада молодцов в коверкотовых костюмах. Почему так случилось? Почему он получил квартиру? Ты скажешь: дуракам везет. Нет, им везет только в сказках. Дело в том, что как раз в это время у нас стали наклевываться какие-то отношения с Англией, и наши дипломаты и разведчики пользовались всякой возможностью, чтобы провести свои операции. И этот вариант — встреча спасенных со спасателем — был самым подходящим для налаживания дружеских контактов и для воздействия на так называемое общественное мнение. Тем более инициатива исходила не с нашей стороны. Вполне вероятно, что британские спецслужбы сами задумали какую-то операцию, для чего и воспользовались спасенными для выхода на спасателя… Потом он не раз бывал в Англии, где на него ходили смотреть как на слона в зоопарке. Он, как потом говорили, одним своим видом сделал больше для сближения народов, чем весь дипломатический корпус.
Серафимовну уже давно бесила Сонькина манера говорить о серьезных вещах с комсомольскими ужимками.
— Но англичан он спасал или нет? — спросила она.
— А-а, это было. Спасал.
— Вы говорили, что он и на минные поля садился.
— И это было. И вот что характерно: когда его командир был убит, он летал в качестве и командира, и механика в одном лице. И начальство не знало, что с ним делать. Ведь он кругом нарушал, а союзников спас… Перейдем, однако, к своим баранкам. Я ведь говорила о квартире… Так он дуриком получил квартиру. — Сонька показала на стены кухни, где сидела, выпивала и говорила умные вещи.
— Странные вы все-таки люди, — буркнула Серафимовна себе под нос. Хрен вас поймешь.
— Ты о чем, милочка?
— Все о том же, — вдруг заговорила Серафимовна с жаром давно выстраданного и осознанного понимания, которого в ней и предположить было невозможно. — Вот он дурак, а все кругом умные- разумные. И все, что он делал, — от дурости и кретинства. Ведь он — Кретинин. От дурости и на минные поля садился, и спасал каких-то англичан, рыбаков, моряков, сменил командира, хотя об этом никто его не просил — и нарушал какие-то правила и инструкции.
— А-а, конечно, ему не положено было летать командиром. Он вообще постоянно шел на нарушения и самодеятельность.
Сонька выпила и закушала конфеткой, не замечая взволнованности молодой приятельницы.
— И еще в газетенке ваш друг Сеня врал, что он тоскует по сталинским лагерям, и вообще, что он — кретин. Ведь нарочно исказил фамилию.
— Да, Сеню занесло.
— Как вы думаете, следует ли Сене ответить за свои слова?
— Судиться? Не советую. Поднимется такой базар!
— Значит, он может и дальше безнаказанно оплевывать людей, которые его же, гаденыша, спасли в войну? А Иван Ильич должен говорить: «Ничего, Сеня, плюй — ты сам не понимаешь, что делаешь». А если понимает? И будет продолжать плевать, унижать тех, кто спас его от фашизма?
— Ну ты и запела! — усмехнулась Сонька. — Не придавай значения газете об этом материале давно забыли. Сеня, конечно, неправ и чувствует свою безнаказанность…
— А знаете ли вы, что он, Иван Ильич…
— Да? Так что он? — заинтересовалась Сонька.
— Что он один и есть человек — вот что! Он один-единственный человек, которого я встречала в жизни. И вы все врете, что он ничего не понимает. Он все понимает. А уж вас насквозь видит. И он… пусть он мешался не в свои дела, действовал кому-то на нервы, нарушал инструкции, подводил начальство своими нарушениями, но он в тысячи раз больше человек, чем все умники, которые ничего не нарушали и которым ни до чего нет дела, кроме как до собственной шкуры и чужих карманов… И еще помолотить языком, поумничать, вылезти на экран… С чем выходишь, очередной гаденыш? Что в тебе? Бывает, умный ходит в церковь, причащается, а любви нет, а другой, как дурак Иван Ильич, и в церковь не ходит, а умеет любить…
— Да? Очень интересно.
— Он всех любит и спасает! И он не может иначе, потому что человек, а не мразь! А кого вы спасли? О себе не говорю — я дура набитая. А вы, умная и разумная, кого спасли? Ведь вы никого не любите, кроме себя. Вы и свою кроткую подругу не любили, и вы партбилет бросили… Чего же раньше не бросали? А кто вас тащил в партию? И теперь Иван Ильич — дурак, он билета не бросил, потому что совесть есть, а у иных вместо души- пар. Ах нет! Извините! Ваш брат спасал Гризодубову и Раскову! Он прилетел на ТБ-3! Не спасать он прилетал, а поглазеть на изможденных голодом летчиц да поснимать их для своей газетенки… Как черные вороны кружат такие — ждут катастроф, чтобы потом описать. Трупоеды!
Сонька с интересом рассматривала Серафимовну своими зоркими глазами журналиста и даже как бы поддакивала: мели, мол, Емеля, — твоя неделя, а мы-то знаем, что скрывается за твоей горячностью. Серафимовна наконец почувствовала этот взгляд и осеклась: до нее дошло, что она наговорила лишнего, и все не на пользу себе. А Сонька как будто даже радовалась чему-то, словно узнала что-то для себя новенькое и очень важное.
— Не волнуйся, милочка, — сказала она со спокойствием человека, уверенного в своей силе и безнаказанности. — Да, он дурак и спаситель, а мы умные и не то что никого не спасли, а может, кого-то и убили. Колька думает, что я убила Витька и мамку. Пусть думает — ведь надо же на кого-то думать и кого-то обвинять… А ты разве никого не убила?
— Намекаете на аборты? Да, убивала.
— Вот видишь? А ругаешься. Ты права, Иван Ильич иногда такое выкинет, что умники только в затылках чешут, — сказала Сонька. — Ой, совсем забыла, милочка. Думаю, тебе это будет интересно. Твой Колька нашел, несмотря на свою занятость, пассию. По-моему, консерваторку. В очках, но очень мила. Чудесно одевается.
— Что ж, — пожала плечами Серафимовна. — Я ему не пара.
— Что за глупости! Очень даже пара!
— В парторганизацию не побегу, — невесело рассмеялась Серафимовна.
— Точно, не побежишь. Теперь некуда бежать.
— Очень много вы знаете, Софья Марковна. Так много, так много — просто ужас!
— Да, кое-что знаю, — самодовольно улыбнулась Сонька. — Такова профессия.
— Но ни хрена не понимаете.
Сонька нахмурилась, словно наконец-то задели то, что ей небезразлично.
— Ты так думаешь, милочка? Ну, я, кажется, засиделась. Благодарю за компанию.
Серафимовне показалось, что в ее глазах вспыхнул зеленый огонек.
«Ведьма! — подумала она. — Теперь жди какую-нибудь гадость».
А еще она подумала, что надо будет спросить, куда делся меч. Наверное, в Музее Революции. Посмотреть бы. Говорят, и высший бельгийский орден летчика Перова за спасение принца в Антарктиде там же. Интересно, как теперь называется музей? Наверняка его приватизировали и устроили казино или бардак.
