Глава двадцатая
Крестинин-младший сказал жене, что едет в Череповец на три дня, но сам никуда не поехал, а только не приходил домой ночевать. Об этом сообщил Серафимовне незнакомый женский голос по телефону. Похоже, что Сонька ступила на тропу войны. И война какая-то грязная. Как воевать с тем, кто в тебя кидается дерьмом, если сам не хочешь вымазаться? Но если прижать Соньку к стенке для выяснения отношений, она такой базар поднимет, а то и в слезы ударится, строя из себя оскорбленную добродетель. И может еще сказать с печалью в голосе и глазах: «Не делай людям добро — не будет зла». Как будто когда- нибудь кому-нибудь делала добро.
Установить, что незнакомая доброжелательница не врет, было проще простого: достаточно попросить соседа вызвать на провод Николая Иваныча, и секретарша Нина скажет: «Одну минуточку, узнаю, на месте ли он».
— Что делать? Что делать? — вослед революционным вождям бормотала Серафимовна и в конце концов решила ничего не делать: резвая вошь первой на гребешок попадает. Кроме того, Сонька провоцирует ее на какие-то действия, и любое действие принесет вред. Их способ ведения войны прост и гениален: унизить человека, заставить его делать что-то во вред себе, оправдываться в несовершенных грехах, дергаться в бессильной злобе, потерять самоуважение и в конце концов сдаться на милость победителя, который будет торжествовать свое умственное превосходство.
«Да, я талантлива», — будет говорить Сонька с мнимо застенчивой улыбкой: что, мол, поделаешь! Но этого мало: они воюют весело, с юмором и нисколько не злятся, а только со смеху помирают над выведенным из равновесия противником, который, разумеется, глуп, не талантлив и вместо души у него балалайка.
Однако после работы Серафимовна поехала на квартиру Николая, где, как ей говорили, мог быть Иван Ильич. И на всякий случай закупила кое-каких продуктов: вдруг старик сидит голодный? Впрочем, купленное никуда не пропадет. Серафимовна еще не знала, что скажет.
Изнурительная жара к вечеру стала спадать, от деревьев потянуло свежестью, а на западе собирались, высоко громоздясь, тучи. Время от времени они как бы вздрагивали от неслышимых вспышек молний.
Старик был на месте и, судя по разбросанным бумагам, писал свои дурацкие стихи, а возможно, и прозу, которая не уступала стихам своим качеством. Он растерялся, что-то зарычал и принялся убирать исписанное в папку.
— Я ненадолго, я не очень помешаю, — заговорила Серафимовна, не зная, о чем намерена говорить. — И сейчас будет гроза, а я без зонтика. Я просто… просто пришла сказать, что ухожу от вас. Все и все! — вырвалось у нее помимо воли.
— Как… это? Не надо… — зарычал свекор. — Зачем?
— Надо было это сделать раньше, а я дождалась, когда Николай Иваныч найдет себе подходящую девушку…
— Как так? — разволновался Иван Ильич, хотя не понял, о чем речь.
— Нашел другую — получше. И теперь вы будете счастливы… Погодите, не рычите. Кто я такая? Я — барачная жительница. Понимаете? Шанхай, одним словом. Кругом воры, алкаши, шмары. Кто мой батька, не знаю. Может, вор, а может, чекист, а может, церкви взрывал. Мать — пьянь беспробудная. Сколько она сделала абортов? Сама небось не считала. Как я росла? Кто меня учил хорошему? Разве что мамкин хахаль — вор в законе по кличке сперва Ангел, потом Боровик…
— Не надо… это…
— Раньше-то хоть поп говорил, что убивать нехорошо, от этого сон пропадает… Что нехорошо грабить, а аборт — убийство. А у нас, в шанхае, как было? Ты украл — хорошо; не попался — очень хорошо; у тебя украли плохо и даже безнравственно. Аборт — это не убийство, а «чистка». Нельзя мне было идти к вам, ведь я к деторождению не способна. Недаром Колька намекал: «Была бы жива мать, заставила бы в церкви венчаться». И дуре ясно, на что намекал: аборт большой грех, и священник по причастии не благословил бы на брак. И тогда был бы он свободен, как Куба, и теперь женился бы на консерваторке… Впрочем, не знаю, может, она и не консерваторка, а такая же шмара, как и я… Во всяком случае, Сонька считает, что она консерваторка…
При упоминании имени Соньки Иван Ильич зарычал.
— Погодите, Иван Ильич! Сейчас договорю и — бежать, бежать. Кольке нужна девушка, которая университет закончила или консерваторию, чтоб она знала, что такое аудитория, экзамен, умела на пианино, чтоб дурой не была. А я половины не понимаю из того, что он мне говорит. Про Шопенгауэра, про Христа…
— Да как он смеет! — разозлился Иван Ильич. — Про Христа… поповщину… а сам…
— Погодите, не перебивайте. Коле нужна хорошая женщина и чтоб были дети. И вам внуков нарожала, за которыми не тянулись бы грехи мамки. Пусть у вас все будет чисто и хорошо. И чтоб были внуки. Ведь вы давно мечтаете о внуках, я знаю. Иначе пресечется ваш род. Род ваш не должен пресекаться ни при каких обстоятельствах… В Библии вон праведник Лот трахнул своих дочек, чтобы род не пресекся… И правильно сделал.
— Знаешь… это… ты… не надо так…
— Знаю, что мотать мне надо. И еще скажу: я вас любила и люблю. И вас, и Кольку. Вас больше. Вы единственный, может, человек, который мне встретился. Считайте, что сыграли вничью, все остались при своем интересе.
— Неправильно… Дай сказать…
— А я вам еще и Валюху подсунула. Тут у меня был, конечно, расчетец… Нет, не квартирный, не подумайте. Но об этом потом или никогда. Низкий вам поклон, и не поминайте лихом!
— Погоди. Надо взять ребенка в приюте.
— Ой, не смешите! Это раньше в приютах были дети погибших в войну, а еще раньше — расстрелянных дворян и священников. А теперь кто? Дети порочных родителей, которые хуже зверей, так как звери своих детей не бросают. Перед такими родителями самая распоследняя сука — ангел небесный! Она своих щенков не бросает. Короче, дорогой Иван Ильич, козырей, как видите, у меня на руках никаких нет.
— Кто тебе… это… сказал… Ну, что ты не способна? Врачи? Брешут!
— Нет, врачи такого не говорили, но это ведь и ежику ясно, отчего дети получаются.
Серафимовна вдруг что-то вспомнила, побежала на кухню и заглянула в холодильник.
— Вы на голодном пайке! — сказала она. — Так нельзя.
Она стала выкладывать из сумки свертки и пакеты.
— Как жить будешь? — спросил Иван Ильич.
— Выживу. Работать устроилась.
— Такой зарплаты не хватит… это… и на проездной билет до работы.
— Другие живут. Бутылки собирают. Есть специалисты по помойкам…
В этот момент порывом ветра захлопнуло окно, и занавеска втянулась в форточку; прямо над головой ударило, как из пушки, и тут же озарило всю комнату. Серафимовна так и присела.
— Боюсь грозы, — проговорила она.
Снова загремело. И пока Иван Ильич возился с форточкой, ударило еще два раза.
— Ладно. Побегу, Иван Ильич, — сказала Серафимовна. — Успею добежать до остановки.
— Никуда не пойдешь… — Иван Ильич встал в дверях. — И вообще… приобнял Серафимовну и чуть ли не силком повел в комнату. — Успокойся, все будет хорошо… — И вместе с дождем, ударившим по подоконникам, разрыдалась и Серафимовна.
Иван Ильич посадил ее на колени, как маленькую, и стал утешать.
