особенное. А может, истолковала мои слова как отеческую похвалу? Мне тошно и
44
подумать об отеческих чувствах.
Просидел в кафе на углу Двадцать пятой и Мисьонес с половины первого до
двух. Загадал. «Мне надо с ней поговорить, — думал я, — значит, она должна
появиться». И «видел» ее в каждой женщине, шедшей по Двадцать пятой. Даже
когда во внешности той или другой не было ни единой черты, напоминавшей
Авельянеду. Мне было уже все равно, я «видел» ее. Нечто вроде игры или заклятия.
(Ну и дурак же я, все ведь зависит от того, как смотреть.) И только когда женщина
подходила совсем близко, я внутренне отшатывался, старался больше на нее не
глядеть, желанный образ исчезал, грубая реальность вытесняла его. Но в конце
концов чудо все-таки свершилось. На углу появилась девушка, я опять увидел в ней
Авельянеду, образ Авельянеды. Но когда хотел привычно отшатнуться, оказалось,
что реальность — тоже Авельянеда. Господи, что сталось с моим сердцем! Казалось,
оно колотится в висках. И вот Авельянеда уже здесь, у моего столика перед окном. Я
сказал: «Как поживаете? Что поделываете?» Совершенно естественным тоном,
можно даже сказать будничным. Она была несколько удивлена, по-моему приятно
удивлена, дай бог, чтобы так. «Ах, сеньор Сантоме, вы меня напугали». Небрежным
жестом указал я на стул, предложил совершенно спокойно: «Чашечку кофе?» —
«Нет, не могу, как жалко. Отец ждет меня в банке по делу». Второй раз отказывается
выпить со мной кофе, но сегодня она сказала «как жалко». Если бы она этого не
сказала, я, наверное, искусал бы себе губы, вонзил бы ногти в ладони, швырнул бы
стакан об стену. Да ну, чепуха, на что мне подобные демонстрации, ничего такого я
бы не сделал. Так и остался бы сидеть, закинув ногу на ногу, обескураженный,
опустошенный, и, сжав зубы, не отрываясь, до рези в глазах глядел бы в свою чашку.
Только и всего. Но она сказал «как жалко» и вдобавок, прежде чем уйти, спросила:
«Вы всегда здесь в это время?» — «Всегда». Я соврал. «Тогда отложим приглашение
на будущее».— «Ладно. Только не забудьте». И она ушла. Минут через пять подошел
официант, принес еще кофе, сказал, глядя в окно: «До чего хороша птичка, верно?
Только глянешь — будто заново родился. Хочется петь и все такое». Тут я очнулся и
услышал свой голос: будто старый патефон, с которого забыли снять пластинку, я
машинально, сам того не замечая, все повторял и повторял второй куплет песни
«Мое знамя».
45
«Знаешь, кого я встретил?» — говорит мне по телефону Вигнале. Мое
молчание его, разумеется, подзадорило, он не дождался, покуда я начну угадывать,
не мог больше терпеть и объявил торжественно: «Эскайолу, представь себе». Я
представил. Эскайола? Странно вновь слышать это имя, казалось бы забытое
навсегда. «Да что ты? Ну и как он?» — «На слона похож, девяносто восемь кило
весит». Эскайоле, конечно, уже сообщено, что Вигнале видится со мной, и
совместный ужин — вполне естественно — включен в программу.
Эскайола. Тоже из тех, с улицы Брандсен. Но этого я как раз помню хорошо.
Тощий такой малый, высокий, за словом в карман не полезет; и всегда-то он острил,
смешил нас. В кафе галисийца Альвареса Эскайола считался звездою. Все мы,
видимо, только того и ждали, чтоб посмеяться. Стоило Эскайоле сказать что-нибудь
(не обязательно даже очень уж остроумное), мы прямо помирали со смеху. Иной раз,
помню, катались даже, держась за животы. Секрет, по-моему, заключался в том, что
Эскайола говорил смешное с невозмутимо серьезным видом, вроде Бестера Китона1.
