наших отношений. Ведь нам приходится скрываться, положение ее непрочно, может,
это хуже, чем связать себя навеки с человеком вдвое ее старше. В конце концов, раз
я боюсь остаться в дураках, значит, думаю о ней дурно, а это с моей стороны просто
свинство. Я же знаю — она славный человек, порядочный. И знаю, что если когда-
нибудь полюбит другого, то не станет скрывать, обманывать и тем унижать и
оскорблять меня. Она тогда, конечно, просто скажет мне все как есть, или я сам
догадаюсь, пойму, а выдержки у меня хватит. Но, наверное, лучше всего поговорить с
ней, пусть решает сама, пусть почувствует себя увереннее.
Бланка сегодня расстроена. Мы ужинали молча, Хаиме, она и я. Эстебан
79
впервые после болезни ушел вечером из дому. Я не хотел начинать разговор, потому
что знаю, как отвечает Хаиме. Потом, когда он ушел, надо полагать, не
попрощавшись — трудно принять за «доброй ночи» то рычание, которое он издал
перед тем, как хлопнуть дверью, — я остался в столовой и читал газету; Бланка
убирала со стола и заметно медлила. Я приподнял газету, чтобы она могла снять
скатерть, и взглянул на нее. Глаза Бланки были полны слез. «Что у тебя с Хаиме?»
— спросил я. «С Хаиме и с Диего, я поругалась с обоими». Слишком загадочно. Не
могу представить себе, чтобы Хаиме и Диего объединились против Бланки. «Диего
говорит, будто Хаиме мужеложец. И из-за этого я поссорилась с Диего». Слово
«мужеложец» обрушилось на меня двойным ударом: так назвали моего сына, и
назвал не кто иной, как Диего, на которого я надеюсь, которому верю. «А можно
узнать, с чего это твой распрекрасный Диего позволяет себе подобную клевету?»
Бланка горько улыбнулась. «Это самое худшее. Клеветы никакой нет. Он сказал
правду. Оттого я и разругалась с Хаиме». Я видел, как трудно Бланке говорить такое
о брате, вдобавок — говорить мне. Я сам услышал, как фальшиво прозвучали мои
слова: «И ты веришь Диего? Веришь клевете на брата?» Бланка опустила глаза. И
так и стояла молча, держа в руках хлебницу — воплощение страдания и
женской заботливости. «Так оно и есть, — сказала она. — Хаиме сам признался».
До сего дня я не думал, что глаза мои способны полезть на лоб. Виски ломило.
«Значит, эти его приятели...»— пробормотал я. «Да»,— отвечала Бланка. Меня
словно обухом по голове ударили. Однако надо сказать, что в глубине моей души все
же и раньше таились какие-то подозрения. И потому, только потому слово
«мужеложец» прозвучало все-таки не совсем неожиданно. «Я тебя об одном прошу,
— прибавила Бланка, — ты ему ничего не говори. Он — пропащий. Никаких
угрызений совести, представляешь? Женщины, говорит, меня не привлекают, все,
мол, само собой получилось, у каждого такая натура, какую ему бог дал, а ему,
дескать, бог не дал способности любить женщин. И говорит так уверенно, честное
слово, у него совсем нет комплекса вины». Тут я сказал, без всякой, впрочем,
уверенности: «Вот расшибу ему башку, увидим тогда, какой у него будет комплекс
вины». Бланка засмеялась, впервые за вечер. «Не выдумывай. Я же знаю, никогда
ты этого не сделаешь». И тогда на меня напало отчаяние, страшное, безнадежное
отчаяние. Ведь это же Хаиме, мой сын, у него лоб и рот как у Исабели.
Где тут моя вина и где — его? Конечно, я не следил за детьми как следует, не
80
мог полностью заменить им мать. Да и нет у меня вовсе призвания быть матерью. Я
даже не уверен, что у меня есть призвание быть отцом. Но разве по моей вине
Хаиме дошел до такого? Может, надо было сразу, с самого начала заставить его
прекратить дружбу с этими типами? Все равно, он встречался бы с ними без моего
ведома. «Я должен с ним поговорить»,— сказал я. Бланка глядела кротко и
