замужество. Теперь, по-моему, не надо». Я записываю эти ее слова в первую
очередь, потому что боюсь забыть. Вот что она мне ответила. На сей раз я поговорил
с ней совершенно откровенно, мы обсудили возможности нашего брака со всех
сторон. «Еще до того, как я пришла сюда, в эту квартиру, я поняла, что тебе тяжело
говорить о женитьбе. Ты только один раз произнес это слово, тогда, у дверей моего
дома, и я от души тебе благодарна. С того дня я поверила в тебя, в твою любовь. Но
согласиться на брак не могла, получалась какая-то фальшь, и на ней строилось бы
наше будущее, которое стало теперь настоящим. Если бы я согласилась, тебе
пришлось бы ломать себя, через силу принимать решение, для которого еще не
82
приспело время. И тогда я сломила себя, ведь я же, естественно, в себе была
уверена больше, чем в тебе. Я знала, что, даже сломив себя, не стану на тебя
досадовать; а если бы тебе пришлось это сделать, ты, может быть, стал бы
сердиться на меня немного. А теперь все позади. Я — падшая. Есть что-то
варварское в женщине, вечно стоящей на страже своего целомудрия, а уж если она
решится его потерять, так не раньше, чем получит все необходимые гарантии. Когда
же так называемое «падение» позади, начинаешь понимать, что все это бредни,
старые сказки, выдуманные с одной лишь целью — подцепить мужа. Вот поэтому-то
я и не думаю, что для нас с тобой брак — лучший выход. Самое важное, чтобы нас
что-то связывало, это «что-то» существует, ведь правда? Так вот, не кажется ли тебе,
что пусть лучше нас связывает то сильное, смелое, прекрасное, которое воистину
существует, а не какая-то запись да нудная официальная речь пузатого чиновника. К
тому же у тебя дети. Я не хочу бороться за тебя с тенью твоей жены, не хочу, чтобы
твои дети ревновали ко мне вместо матери. И наконец, о твоем страхе перед
временем: ты боишься, что станешь старым и я начну глядеть по сторонам. Не надо,
не бойся. То, что я больше всего в тебе люблю, не подвластно времени». Она
говорила спокойно, говорила не совсем то, что думала, а скорее то, чего я ждал и
желал. Но как радостно было ее слушать.
Я старательно подготовил встречу, но Авельянеде не сказал ничего. Мы
сидели в кондитерской. Редко бываем мы где-нибудь вместе. Она всегда нервничает,
беспокоится, как бы нас не увидел кто-либо из конторы. Я говорю, что рано или
поздно это все равно должно произойти. И потом, не можем же мы постоянно сидеть
взаперти в своей квартире. Я поднял глаза от чашки, и Авельянеда сразу
перехватила мой взгляд. «Кого ты увидел? Кто-нибудь оттуда?» «Оттуда» означает
из конторы. «Нет, не оттуда. Пришел человек, который хочет с тобой познакомиться».
Она страшно встревожилась, и на минуту я пожалел, что устроил все это.
Проследила за моим взглядом и, прежде чем я успел сказать хоть слово, узнала
Бланку. Значит, дочь все-таки на меня похожа. Я помахал Бланке, и она подошла —
красивая, веселая, добрая. Я ощутил отеческую гордость. «Бланка, моя дочь».
Авельянеда протянула руку. Рука дрожала. Бланка была на высоте: «Пожалуйста, не
волнуйтесь. Это я хотела познакомиться с вами». Тем не менее Авельянеда никак не
83
могла прийти в себя. В страшном волнении пробормотала она: «Господи боже мой!
Не могу себе представить, неужто он говорил с вами обо мне? Не могу себе
представить, вы хотели со мной познакомиться. Простите, вы, наверное, думаете бог
знает что...» Бланка всячески старалась ее успокоить, я тоже. И все же я уловил
какую-то ниточку взаимной симпатии, протянувшуюся между ними. Они почти одного
возраста. Разница небольшая. Авельянеда постепенно успокаивалась, уронила,
однако же, пару слезинок. А через десять минут они уже мирно и безмятежно
