читает, слышит об этом, и как-то безо всякой, так сказать, демагогии, как-то непонятно все это ему, вроде на другой планете… И точно, другая планета и другие люди с другими представлениями о долге. Сквозь всех нас проходит нить, объединяющая нас в едином чувстве: наша великая цель. Теперь представьте себе, как может Барбюс усомниться, что во главе таких людей не тот человек… А те, кто разобрались, задумаются — ведь в такой момент разоблачение его равносильно нашей гибели… Ну, хватит, давайте прогуляемся по камере…
— Странно, — сказал он, слезая с нар, — почему Добряк не выпускает на прогулку? Давно пора! А вы, может, еще поспите, а? Ведь не выспались.
Я остался на нарах. Спит вблизи меня Сергей Иванович, обхватив жилистыми ручонками вместо подушки вещевой мешок.
Кондратьев засеменил по камере. Мне не хочется ни о чем думать. Закрыл глаза. Сплошной гул голосов. Доносятся обрывки фраз. Каждый свое:
— Тот болван сидит, дюжина карандашей, не приглашает сесть… Неприятно?
— Неприятно…
— Э, Вася, и хваленый Яков Аркадьевич громил…
— Кого?
— Да Вавилова.
— Чего ты на меня смотришь?
— Да, да, да! Именно так: если за столом сидят шесть комиссаров, что под столом? — Двенадцать колен Израиля.
— Нет, послушайте, с той стороны лай собак, целый хор.
— Собак?
— Какая редкость — лай собак!..
— Они говорят: у нас есть свои соображения.
— Они скажут: знаете что, идите вы к…
— Но тоже в двух словах нельзя сказать… Я не знаю, что такое хорошо…
— Вообще, да…
— Вот про князя Мышкина мне хотелось сказать: он не показался вам наивным?
— Не показался.
— Но точно вы не можете сказать?
— Не могу.
— Но страдания должны какой-то предел иметь, или бесконечно?
— Не знаю.
— Вам не кажется, что через дверь все слышно?
— Ну, и пусть.
— Но может быть потому, что в тот момент, когда вы читаете, важно не то, что вы читаете, а то, что вы произносите, то есть, как вы произносите… Чувствуется, что какая-то мелодия нарастает…
— В июле еще по Москве гулял…
— После кто-то сказал, что он был в Испании…
— Думаю, пока еще здесь…
— А не во внутренней?
— Думаю, что нет…
— Может быть потому, что он испытал такие страдания?
— Энтузиасты всегда без копейки денег.
— Видите, у него есть один недостаток. Я отношусь к этому недостатку снисходительно — он скуповат. Берет эту четвертинку, бутерброд или сосиски… Но самый интересный номер был с ним — он ожидал, что получит деньги… Совершенно другого содержания человек… Такая баба у него! И что получается? Пришли на свидание, а жена его стоит, жена! Он извинился перед ней. понимаешь? Извинился!.. Все дети учатся. Но пять детей. В девять часов комната закрыта — они все спят. Тоже ведь жизнь!.. Тоже неплохо. Иногда у них гости бывают, у них все в порядке — холодец знаешь!… Дети все отличники, один, правда, с рогаткой по окнам, а остальные кончают на отлично…
— Я не понимаю, куда он ведет?
— Тс-с-с, помолчите…
— Зачем вам была такая нагрузка?
— Ну, для того, чтобы…
— Глупенько…
— Ну, так, ну, что говорить…
— Я думаю, что если мужика организуем…
— Помните?.. Он сказал такую вещь: десять, пятнадцать лет правильных взаимоотношений с мужиком и победа мировой революции обеспечена…
Вдруг от двери голос: Больные есть? Пресекся гул. Буквально через миг: Есть… есть… есть… И снова затихло. Голос от двери:
— Подходите, кто больной.
Засуетились. Очевидно, потянулись к дверному окошечку. Запахло лекарствами. Кто-то осторожно тронул меня за плечо. Открываю глаза. В самое лицо уперлась борода Пучкова-Безродного. Старик лукаво улыбается:
— Разбудил?
— Да я не спал.
— А я хотел вам предложить полюбоваться очаровательной, очень пикантной дамой, брюнеткой… наш ангел-хранитель… Она хорошо лечит нас. До нее был старик с грязной бородой, все кричал: „лякарства, лякарства“, а она классная женщина со всеми формами, и особенно хороши очень глаза, темно- серые с большими ресницами… Приятно на нее смотреть.
— Меня это мало пока тревожит, — отвечаю я старику, приподнимаясь на своем месте.
— Отлично понимаю, — говорит он несело. Просто трудно представать, что не более суток назад вы наслаждались жизнью… Во всяком случае в процентном отношении прекрасный пол преобладал… Вы заноситесь только зря (тут старик хлопнул меня по спине) — человек двадцати лет, в расцвете сил… ц
Мы, да, совсем не то… Силенки уже не те… А в вашем возрасте женщины очень любили, и сам любил хорошеньких женщин, а теперь песенка спета… силенки далеко не те… И все же по-стариковски сердце замирает… Дело-то какое — подышу дамским озоном…
Он зажмурил глаза и почесал свой голый череп. Далеко не по-стариковски ринулся с нар к дверям. Это жилистый старик, как на шарнирах. И флотский клеш, и не застегнутый китель, и тяжелые незашнурованные башмаки — все, как на шарнирах.
Пробиться к окошечку трудно. Облепили со всех сторон.
Идет выдача капель, порошков, таблеток. Старик должно быть здоров и в лекарствах не нуждается. Но он захотел хоть глазком глянуть на очаровательную особу. Снова залез на нары, привстал на цыпочках, прислонился к стенке у двери, весь изогнулся и впился в окошечко. Я машинально поднимаюсь на ноги. Люди у дверей доверчиво, ласково смотрят на миловидную женщину лет двадцати восьми в белоснежном халате и белой косынке. Она очень мягким движением рук капает из пузырьков в подставляемые кружки, так же мягко кладет в протянутые руки таблетки. Странно видеть такое нежное лицо с красивыми глазами в такой обстановке.
Из-за ее плеча осторожно улыбается остроглазый Добряк. Передает через окошечко карандаш и какие-то бумажки. По камере шопот:
— Лавочка?
— Ну, это да!
— А!
— Добряк молодец!
— Успел все-таки!
— Всегда в его дежурство лавочка!
— Сегодня не успеем.
