знаменатель — было несоизмеримо огромно и давно уже переросло его умственные силы… „Вот вам Толстой! — воскликнул Кондратьев, — каков старик?..“
А вот дальше: „Вся революционная деятельность Новодворова, несмотря на то, что он умел красноречиво объяснять ее очень убедительными доводами, представлялась Нехлюдову основанной только на тщеславии, желании первенствовать перед людьми.“
Вот умница старик?! „Желание первенствовать перед людьми!“ Вот так!..
Ну, дальше: „Сначала, благодаря своей способности усваивать чужие мысли и точно передавать их, он в период учения, в среде учащихся, где эта способность высоко ценится, имел первенство и он был удовлетворен. Но когда он получил диплом и первенство это прекратилось, он вдруг, чтобы получить первенство в новой среде, совершенно переменил свои взгляды и из постепенца-либерала сделался красным народовольцем. Благодаря отсутствию в его характере свойств нравственных и эстетических, которые вызывают сомнения и колебания, он очень скоро занял в революционном мире удовлетворявшее его самолюбие положение руководителя партии…“ Ну, скажите, что это такое? Какое сходство, а?
— Но вы же читали раньше?
— Читал и не замечал. Да, не замечал.
Ну, буду продолжать: „Раз избрав направление, Новодворов уже никогда не сомневался и не колебался, и потому был уверен, что никогда не ошибался. Все ему казалось необыкновенно просто, ясно, несомненно. И, при узости и односторонности его взгляда, все действительно было очень просто и ясно, и нужно было только, как он говорил, быть логичным. Самоуверенность его была так велика, что она могла только отталкивать от себя людей, или подчинять себе. А так как деятельность его происходила среди очень молодых людей, принимавших его безграничную самоуверенность за глубокомыслие и мудрость, то большинство подчинялось ему, и он имел успех в революционных кругах“.
— Вы смотрите, как получается? Какое же поразительное сходство! Ну, а наш- то тип похлеще все же, чем Новодворов, а? Это очень интересно. Хотите, прочту вам еще?
— Хочу.
— Ну, вот еще несколько пророческих слов: „Товарищи уважали его за смелость и решительность, но не любили. Он же никого не любил и ко всем выдающимся людям относился как к соперникам и охотно поступил бы с ними, как старые самцы-обезьяны поступают с молодыми, если бы мог. Он вырвал бы весь ум, все способности у других людей, только бы они не мешали проявлению его способностей. Он относился хорошо только к людям, преклонявшимся перед ним“.
— Пророчество, — шепчет Кондратьев. — Да, этих людей без сердца нам нелегко было понять. Кажется, нет такой страницы в истории, чтобы в известный момент не появился тип вроде Новодворова.
— Вы думаете, что все это до такой степени цинично?
— Прежде я этого не думал…
Кондратьев пододвинулся ко мне совсем вплотную и почти в самое ухо зашептал:
— Очень просто делать людям добро и не делать им гадостей. Л вот негодяи гонятся за личной славой… Шарлатанство!
Бесстыдство, прикрытое фиговым листком… Сам не знаю, чем он нас ослепил. Ну, скажите, какой триумф — при помощи масс ловко сесть им же на спину? Весьма удачный экземпляр! Именно в этом смысле проявил самые незаурядные способности. Не доверяли фракционерам — болтунам, пустозвонам, ну, а гот он — прямой мужик, железо, да и фамилия у него такая, что можно доверить. Дело в верных руках. И что же? Со всей, так сказать, прямолинейностью очень хорошо усвоил схоластику. Вдобавок — простой и понятный для всех язык. Например: „Расширяем ли мы фактически демократию в деревне? Да, расширяем. Есть ли это уступка крестьянству? Безусловно есть. Велика ли эта уступка и укладывается ли она в конституцию нашей страны?
— Уступка тут, я думаю, не очень велика, и она ни на йоту не меняет нашу конституцию“. Хлестко, не правда ли?
— Какая у вас память!
— Да, природа меня не обидела…
Итак, на основе его личных указаний наконец-то стало все ясно и просто, как и куда двигаться… Между прочим, курьезная вещь, цитирует направо и налево Ленина и Маркса и полностью на них плюет. Куда более по душе оказался старик Макиавелли. Этого, наверняка, добросовестно штудировал. А Грозный и Петр с их заплечных дел мастерами тоже пригодились, выплыли на свет божий! Одним словом, до абсурда дожили… Без особого напряжения метко разит врага: в любую минуту любой и каждый может быть обвинен в подрыве основ. Подбирается, как змея, а нож всегда вкладывает в чужие руки…
— Товарищ Кондратьев!…
— Ну что вы, что вы, — боитесь? Не бойтесь. Здесь все быстро прозревают, а в следственном корпусе мало интересуются тем, что мы думаем. Из этого суп не сваришь, потому что правдой можно поперхнуться. Теперь, более, чем когда-нибудь, они нуждаются в уголовщине, в детективе. Надо развернуть фантастическую историю. Мы уже знаем, как это делается: подойдет человек к следовательскому столу, возьмет ручку и напишет: „Признаюсь, что я старый шпик, завербованный царской охранкой…“ Или еще так: „Я вредитель- монархист, диверсант, участник троцкистского центра, фашист, ненавижу лютой ненавистью советскую власть“…
Да вот вы сами убедитесь в ближайшем будущем. Одним словом, гениальный человек в смысле будоражения фантазии… Такой гениальностью угостил, что волосы дыбом становятся. Здорово. Да?
— Да, тут есть от чего в отчаянье придти. Только. больно трудно сразу понять.
— Да, да, взять вдруг сразу и поверить. А попробуйте рассказать там, на воле, или, например, если бы пришлось, — на открытом суде. Кто бы стал слушать, а? Кто поверит?… Любой на вас ополчится. Или случись невероятное — выпустили вас на свободу. Ну и что? Самым близким, родным расскажете. Ну, не назовут троцкистским охвостьем, но недоверчиво покачают головой и по-родственному посоветуют беречь себя, молчать… Доверяют ему настолько, что в лучшем случае сочтут вас спятившим с ума… — А среди близких к нему людей нет ни одного, кто бы раскусил, в чем суть дела? i
— Не сомневаюсь, что есть, и должны раскусить вблизи. Давно спала с него] пелена непогрешимости, и фрукт предстал в чистом виде, во всем, так сказать, I гранатно-красном соке, но теперь слишком поздно… власть вся в его руках… И притом у двуличного всегда больше преимуществ, чем у честных людей…; Многие из них ушли на тот свет, многие идут на фальшь. Вы посмотрите, как; не покладая рук, постепенно, всех почти методически выжил. Просачивались! слухи, но кто мог поверить, боялись даже подумать.
— Это верно, я и сейчас с трудом верю, что все это наяву.
— Не верите, да? Вот именно… Насчет того, чтобы поверить, действительно трудно. Раз человек имеет возможность дотронуться, а человек, простите за такое сравнение, животное любопытное, — и тут же, чтобы прямо — раз! и разложили перед ним, и разжевали, и конец, чтобы никаких сомнений, тогда да, поверите, не так ли?
— Смеетесь надо мной?
— Смеюсь? Над вами?.. Да что вы!.. Когда даже Барбюс увидел в нем идеал человечности. Ну, так после этого разобраться?! Разберись-ка! „Человек с головой ученого, с лицом рабочего, в одежде простого солдата“. Во как здорово, правда? Ну, и далее, припоминаю еще и такое: „его открытая сердечность“, „его доброта“…. Во как! Также и еще кое-какие характерные черточки добряка: „его веселость“, „он смеется, как ребенок“, „он отец и старший брат, действительно склонившийся над тобой“, „вы не знали его, а он знал вас, думал о вас“… Какой пассаж, неправда ли? Это я Барбюса на память цитировал.
— Я понимаю.
— Вот, понимаете? Ну, и довольно шуток. Я далек от мысли, что человек с такой душой и таким умом как Барбюс погрешил против своей совести. Здесь псе дело в том, что наблюдает человек, что он видит, как сопоставляет положение вещей. А как же? Здесь уже не теория, а Париж. И он вот смотрит: Париж очень хорош весною — все в цветах, все благоухает. Сколько удовольствия — описать невозможно. Идут всевозможные операции. Все не обнять. Да, да… Богачи, сигары, коньяк „Наполеон“. Так запросто, шик, блеск, полуголые девицы в обнимку с распутными стариками поднимают ноги выше головы Теперь представьте в этом антураже коммуниста Барбюса. Чего же еще наглядней нужно? Иной наш человек порой
