заплатите Льву, и заложив имение, которое чисто, — вы получите около 16000 по 200 за душу. А Михайловское дало в этом году г-ну Пав. при некотором порядке 2000. Доказано, что доход с него может дойти более чем до 3000, и так вот и Ломбард оплочен, так как вам придется платить всего сотню руб. в год — и вот вы хозяин Михайловского, и я охотно сделаюсь вашей управительницей. Единственно хорошую вещь, которую сделал Пав., это то, что он рассчитал совсем недавно толстого мошенника, называемого управляющим, увидав, что тот стащил совсем недавно 1000 руб., он поставил хорошего, честного мужика старостой, и все идет прекрасно. Я уже вам говорила, что муж Ольги — негодный человек, в конце августа он получил письмо из Варшавы, где ему объявляют, что если он не поторопится приехать, он потеряет свое место; и вот он в отчаянном положении, не зная, как уехать, у него было только 800 руб. (столько ваши родители никогда не могли получить), тогда Борис одолжил ему 25 четверть ржи, я 50, Михайловское доставило ему 83, и так выходит 158, и он уезжает в Остров и продает их г-ну Кириякову, полковому командиру, и получает за это 2000. Он уехал и до сих пор ни одной строчки, чтобы нам сказать: спасибо, добрые люди, я приехал жив и здоров. Теперь вот в чем дело — Михайловское состоит должным как мне и Борису 75 четвертей ржи и, следственно, при уплате за имение сии 2000 должны, по всей справедливости, быть зачтены — потому что доход с имения должен был быть разделен на 3 части. Прочтите, подумайте, дорогой Александр Сергеич. Поздравляю вас с наступившим новым годом. Дни идут, часы летят и годы протекают незаметно — пусть вереница дней этого года будет счастливой для вас и для вашей дорогой жены; нежно поцелуйте каждого из ваших детей за меня. Поклон, дорогой друг, от П. О.
Мне сказали, что вы переменили квартиру, прошу вас дать мне ваш адрес.
Я написала вам, мой дорогой Александр Сергеич, в ответ на ваше письмо от 12-го прошлого года, которое я получила в Крещение. Представилась оказия, и я спешу послать вам банку с крыжовником, которая вас ждала всю осень. Если бы достаточно было одних пожеланий, чтобы сделать кого-нибудь счастливым — безусловно, вы были бы один из счастливейших смертных на земном шаре. Я на этот год желаю только увидать вас в течение этих 365 дней. Итак, привет, мой дорогой Пушкин, и покойной ночи, так как мои глаза устали писать.
Анна Петровна Керн (1800—1879) вошла в историю русской поэзии, как вдохновительница лучшего создания нашей любовной лирики:
Я помню чудное мгновенье...
История отношений А. П. Керн к Пушкину рассказана ею в живых страницах ее воспоминаний, приводимых полностью в разделе «Воспоминания». Об этом романе поэта можно судить и по сохранившимся, довольно многочисленным его письмам к Анне Петровне, представляющим характерные образцы легкой, шутливой и немного фривольной эпистолярной беседы (отрывки из них также приведены в воспоминаниях Анны Петровны). К сожалению, ответные письма А. П. Керн не сохранились. Мы располагаем лишь несколькими ее приписками в письме к Пушкину А. Г. Родзянки, которое и воспроизводим здесь целиком.
За всеми деталями о жизни и личности этой подруги Пушкина отсылаем читателей к исчерпывающей биографии А. П. Керн, написанной Б. Л. Модзалевским по материалам Пушкинского Дома и по рассказам ряда лиц, в том числе и внуков Керн (серия «Друзья Пушкина». Под общей редакций М. О. Гершензона. Изд. Сабашниковых. М., 1924).
Это была живая, увлекающаяся, красивая и простодушная женщина, озарившая яркой романтической вспышкой годы пушкинского изгнания.
Виноват сто раз пред грезами Анны Петровны, виноват перед тобою, любезный и дорогой мой Александр Сергеевич, не отвечая три месяца на твое неожиданное и приятнейшее письмо, излагать причины моего молчания и не нужно, и излишнее, лень моя главною всему причиною, лень знает, что она никогда не переменится, хотя Анна Петровна ужасно как моет за это выражение мою грешную головушку; но не взирая на твое хорошее мнение о моих различных способностях, я становлюсь в тупик в некоторых вещах, и во-первых, в ответе к тебе. Но сделай милость, не давай воли своему воображению и не делай общею моей неодолимой лени; скромность моя и молчание в некоторых случаях должны стоять быть вместе обвинителями и защитниками ее. Я тебе похвалюсь, что благодаря этой же лени я постояннее всех Амадисов и Польских и Русских. И так одна трудность перемены и искренность своей привязанности составляют мою добродетель: следовательно, говорит Анна Петровна, не много стоит добродетель ваша, а она соблюдает молчание.
[Рукою Керн:] молчание — знак согласия.
[Рукою Родзянки:] и справедливо. Скажи пожалуй, что вздумалось тебе так клепать на меня? За какие проказы? за какие шалости? Но довольно, пора говорить о литературе с тобою, нашим Корифеем.
[Рукою Керн:] Ей-богу, он ничего не хочет и не намерен вам сказать! Насилу упросила! Если бы вы знали, чего мне это стоило! Самой безделки: придвинуть стул, дать перо и бумагу и сказать — пишите. Да спросите, сколько раз повторить это должно было.
[Рукою Родзянки:] Repetitia est mater studiorum. Зачем не во всем требуют уроков, а еще более повторений? Жалуюсь тебе, как новому Оберону: отсутствующий, ты имеешь гораздо более влияния на нее, нежели я со всем моим присутствием. Письмо твое меня гораздо более поддерживает, нежели все мое красноречие.
[Рукою К е р н:] Je vous protest qu’il n’est pas dans mes fers
[Рукою Родзянки:] А чья вина? Вот теперь вздумала мириться с Ермолаем Федоровичем: снова пришло остывшее давно желание иметь законных детей, и я пропал. Тогда можно было извиниться молодостью и неопытностью, а теперь чем? Ради бога, будь посредником.
[Рукою Керн:] Ей-богу, я этих строк не читала.
[Рукою Родзянки:] Но заставила их прочесть себе 10 раз.
[Рукою Керн:] Право не 10, а 9, еще солгал.
[Рукою Родзянки:] Пусть так. Тем-то Анна Петровна и очаровательнее, что со всем умом и чувствительностию образованной женщины она изобилует такими детскими хитростями. Но прощай, люблю тебя и удивляюсь твоему гению и восклицаю:
