беловатого, что вываливалось у него из огромной страшной раны. Он пытался еще удержаться на ногах, но не смог и упал набок, скрючившись и прижимая то самое к себе…
Аладио выскочил вон из сарая и бросился бежать… Я тоже побежал, но надолго меня не хватило: все силы, сколько их еще было, испарились от этого жуткого кошмара. Окурок, я думаю, ничего перед собою не видел: он бежал не разбирая дороги прямо к замерзшему озеру — и даже пробежал по нему несколько шагов, а потом лед проломился со звуком как от разбитого стекла, и он рухнул в воду и все кричал, пока не исчез совсем…
И вот так?то нас и пашли мусорщики, как я после узнал… Если бы я не упал без чувств — и от тех мытарств, что вытерпел за все это время, и от того, что так много крови потерял, — то я сам бы пошел и сообщил в полицию, потому как я к смерти этих двоих не причастен, если не считать только, что она произошла у меня на глазах, а я ничего не мог поделать… Жаль, что они погибли, потому что они были люди, такие же, как и я, но они заслужили свою судьбу, и думаю даже, что опи искали себе смерти, искали — и нашли… И больше мне нечего сказать, и прости нас бог! Всех нас…
— Да — да, тот самый. Я его и видел?то едва — едва, но все же думаю, что это — нож Аладио Окурка.
— Конечно, сеньор; я и говорю, что похоже, потому что прежде я этого ножа не видел — и не знал, что он у него есть. И видел?то я его всего один миг: когда мы бежали и он ударил меня этим ножом в руку. Что этот ной? — «состав преступления», как вы говорите, этого я не знаю, могу только сказать, что, может, оно и так, но не побожусь.
— А вот это уже глупость, и даже нечестно так поворачивать, не сочтите за оскорбление. Что я не бегаю с ножом и не кидаюсь с ним на людей — это вам скажет кто угодно в городе… И будьте мне так любезны!..
— Нет, я в порядке, и ничего со мной не происходит…
— Нет, сеньор, я не кричу, и мне нечего кричать, хотя меня здорово заело то, что вы мне закинули насчет ножа… А потом, все уже сказано, все уже сказано, и не надо доводить человека, пытаясь из него вытянуть больше, чем он сказал и чем он знает… И все, и кончено!.. Потому что… когда меня сильно берет «задумка», вот как сейчас… это, должно быть, оттого, что я голодный и пить страшно хочется, а у меня уже два дня маковой росинки во рту не было… или от злости, что мы столько копались во всем этом… то я хочу одного — чтобы меня наконец оставили в покое, я больше не могу… и… пропадите вы пропадом!..
— Нет — нет, вот уж это нет! Я вас прошу, сеньор, я вас заклинаю вашими родителями или кем хотите… я вас прошу, я на колени стану!.. Нет… я не хочу, чтобы меня уводили эти!.. Снова в участок — я не пойду, я не пойду!.. Пустите, суки!..
Сиприано Канедо, или Сибран, или Хряк, или… успел еще перескочить через барьер, и схватить нож со стола, и воткнуть его себе под ребро… Бывает, что люди, чтобы освободиться от «задумки», должны убить ее в себе… Хотя у нас в городе так до конца и не поняли, умер ли он от этого удара ножом — или от ударов этих… ну, Которые…
Мой дядя, «исполнитель», хотя и был человек весьма преданный закону и порядку и, судя по тому, что нам известно о его службе, уважающий все, что написано в протоколах, однако же поговаривал, негромко и сквозь зубы, что Хряка унесли оттуда с проломленной головой и что на другой день сам он, дядя, вымел из?под стола кусочки «чего?то такого вроде засохшей крови или грязи, а может быть, этих самых мозгов, которые у нас в голове».
Во всяком случае, он так говорил…
Мануэль де Педролу
ВРЕМЕННОЕ ПРИСТАНИЩЕ (Перевод с каталанского М. Киени)
Manuel de Pedrolo
DOMICILI PROVISIONAL
Не могу сказать, чтобы старики приняли меня с распростертыми объятиями. На таких людей, как я, у них, наверное, давно глаз наметан. Именно «глаз наметан», потому что хозяин, старый Пулича, был кривым. Не помню, кто?то говорил, что одноглазые видят предметы не объемными, а плоскими из?за отсутствия этого, как там… стереоскопического зрения. Насчет остальных не знаю, но готов поклясться: у старика оно было таким стереоскопическим, что дальше некуда. Кривой не мог спокойно пропустить мимо ни одной женщины и интересовался при этом именно объемом. Возможно, конечно, бедняга просто хотел удостовериться, не подводит ли его зрение. Пулича целыми днями караулил в коридоре жильцов — точнее, их прекрасную половину — ив конце концов получил прозвище Клешня. Руки?то у старика были вполне нормальных размеров, просто он слишком часто давал им волю. Зато уж хозяйку, сеньору Ремей, господь наградил преогромными ручищами. Кроме того, я в жизни пе видел, чтобы человеку так подходило его имя[8]: старуха вечно на что- нибудь жаловалась. А когда не жаловалась — кричала. Она страдала всевозможными воображаемыми недугами, а также некоторыми настоящими и обожала перечислять многочисленные хирургические вмешательства, которым некогда подвергалась и которые навсегда погубили ее здоровье. Впрочем, скрипучее дерево долго живет. Хозяйка лишилась аппендикса и части мочевого пузыря, но к моменту моего появления в доме операции остались уже позади. Словно в память о прошлом, у бедняжки всегда что?нибудь болело и вырос небольшой горб. Сеньору Ремей совсем скрючило, и руки ее волочились по полу. Они были такими длинными, что появлялось желание спросить, не является ли старуха прямым потомком обезьяны. Мало того, эти огромные руки все время беспокойно дергались и не желали слушаться хозяйку. Поначалу па сеньору Ремей больно было смотреть, однако привычка делала свое дело: постепенно любопытство и жалость проходили. Тем не менее страдали от ее недуга не только жильцы, но и вещи. Стоило старухе шевельнуть рукой, что?нибудь непременно летело на пол: иногда цветочный горшок, иногда один из детишек Дамиане, которые вечно путались под ногами. Шагу нельзя было сделать, чтобы не наступить на них. Комната Дамиане, как, впрочем, и остальные, была очень маленькой, и дети, несмотря на возражения сеньоры Ремей, выходили играть в коридор. Стоило только малышам увидеть дверь комнаты открытой — а ее не закрывали никогда, — их точно ветром сдувало. Они кричали, визжали и плакали с таким азартом, что казалось, будто в квартире по меньшей мере сотня ребятишек. Самой младшей было года полтора, и бедняжка без конца стукалась о наш единственный умывальник, стоявший в углу. Говорят, еще до моего появления в доме умывальник как?то раз выломали, но потом пришлось звать мастера и ставить его обратно. Зато сундук в прихожей оказался куда крепче: на горе малышке, эту громадину не удалось сдвинуть ни на сантиметр. На сундуке хозяйка держала подсвечники — в таком количестве, что прихожая, скорее, напоминала антикварную лавку. Любую передышку в ссорах с жильцами старуха использовала на то, чтобы мыть и чистить свое богатство. Но передышки случались не часто, и на подсвечники тошно было смотреть. Все они походили на кривобоких, неряшливых женщин. Их то и дело роняли на пол, а маленькие Дамиане обращались с ними как бог на душу положит, иногда даже уносили к себе в комнату. Сеньора Ремей тут же обнаруживала пропажу, поскольку имела привычку пересчитывать по два — три раза на дню свои сокровища. Работа не из легких: подсвечники валялись в таком беспорядке и было их столько, что без карандаша и бумаги не обойтись. Однако хозяйка достигла совершенства в подсчетах и могла с первого взгляда определить, чего не хватает в коллекции. Пропажу неизбежно находили в комнате супругов Дамиане — под кроватью, в шкафу, на ночном столике. Затем следовала сцена между старухой и сеньорой Дамиане. Обе женщины не прочь были поскандалить, как, впрочем, и остальные жильцы. Дня не проходило, чтобы кто?нибудь не лез в бутылку. Старик сначала старался не вмешиваться, полностью полагался на жену и не без оснований считал, что сеньора Ремей сама способна навести порядок в доме. И хотя порядок водворялся редко и ненадолго, последнее слово всегда оставалось за хозяйкой. Чего же еще могла она желать? Однако детишки Дамиане были для старухи сущим наказанием. Старшие мальчики, трех и пяти лет, ломали и портили все подряд, а однажды даже стащили и разорвали на лоскуты портьеру, отделявшую прихожую от коридора. Сеньора
