голову. Гитлер, ставленник воротил тяжелой промышленности, снова станет революционеришкой, снова пойдет по пивным подстрекать пролетариат к массовому восстанию, а Штрассер, 'заклятый враг' капиталистов, станет приятелем генералов.
И вот Гитлер решился. Злоба и зависть подтолкнули его к решению. Гроза разразилась 30 июня. Она поразила не только мятежных штурмовиков. Она поразила генерала фон Шлейхера. Она поразила Георга Штрассера.
12. НА ВОЛОСОК ОТ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ
Резня могла быть гораздо грандиознее. Существовал коварный план: убить Гитлера и обвинить в его гибели буржуазию, чтобы затем кинуть клич — вот тогда-то и началась бы настоящая 'ночь длинных ножей'.
В самом ли деле Рем задумал 'предательство' или он всего лишь использовал идеи 'новой революции' в своей политической игре, а затем просто отказался от них? Все это не имеет значения. Его гибель была трагедией Валленштейна, перенесенной в обстановку современной Германии. Духом неподдельного трагизма проникнуты мрачные события 30 июня, когда более тысячи партийцев были расстреляны без суда и следствия, когда многие беспартийные, не имевшие на себе никакой вины, были зверски убиты. Оправдания этой расправы, представленные Гитлером на заседании рейхстага, были непревзойденными — как в целом, так и в частности. Именно в этих 'оправданиях' верховного судьи немецкого народа 'случай вынужденной самообороны' превратился в событие, которое заставило замолчать и народ, и оппозицию, но, в то же время, устранило незаживающую язву штурмовых отрядов, угрожавшую вечно разъедать народную жизнь.
Через несколько дней после этого выступления мне пришлось побеспокоить Гитлера по одному вопросу данцигской политики — сейчас он едва ли достоин упоминания. В нашей беседе, кроме данцигского гауляйтера Форстера, принимали участие министр финансов граф фон Шверник-Крозигк и министр иностранных дел фон Нейрат. 'Оставьте беднягу в покое', — советовал мне Нейрат, который не хотел утруждать Гитлера, измученного событиями последних дней. Но встреча все же состоялась. Гитлер не проиграл в недавно завершившемся процессе — это было видно из того, насколько боязливо пресмыкались перед ним оба буржуазных министра. Они не были похожи на придворных, раболепно толпящихся у трона какого-нибудь монарха. Гораздо больше они напоминали рабов всемогущего халифа, испуганно лебезящих перед его палачом. 'Ради Бога, будьте осторожны!', — предупреждал меня один расположенный ко мне министериаль-директор, когда я назвал поступок Гитлера безумием, не способным по-настоящему облегчить ситуацию. 'И стены имеют уши', — сказал он мне. Страх наполнял коридоры Министерства иностранных дел. Страх перед новыми арестами, страх перед открытой революцией, перед внезапными выстрелами гестаповских револьверов. Казалось, что в любую минуту дверь может распахнуться — и войдут палачи, которые убьют тебя без предупреждения. Каждый ощущал себя виновным — по крайней мере, в крамольных мыслях и чувствах. Ведь каждый надеялся, что этот безобразный субъект с черной челкой, ковырявшийся в зубах, когда ему о чем-нибудь докладывали, грубо разносивший своих подчиненных, неспособный слушать, вечно поучающий всех и вся, когда-нибудь наконец освободит нас от своего присутствия. Что же теперь будет с каждым из нас? Что же будет с Германией? Гитлер требовал от своих ближайших сподвижников, чтобы они не допускали ни малейшего упоминания об убийстве фон Шлейхера и других буржуазных националистов — иначе он призовет народ к восстанию. Потом в Германии начнется гражданская война, интервенция враждебных государств — а отвечать за это будут те, кто вынудил его принять столь безумное и жестокое решение, вместо того, чтобы дать ему время по-хорошему добиться выполнения собственных требований.
Про эти вещи больше говорилось шепотом и обиняками, чем в открытую. Всем было ясно, что террор 30 июня не решил никаких проблем. А старик Гинденбург, едва ли понимавший суть происходящего, находился не у дел, в Восточной Пруссии, в ожидании близкой смерти. Подобно крысам, попряталась в норы вся буржуазно-националистическая оппозиция — а ведь еще совсем недавно они с важностью обсуждали свои планы свержения правительства, делили между собой министерские посты и собирались затеять грандиозный судебный процесс по поводу злоупотребления властью и прочих служебных преступлений национал-социалистов. 'Не навлекайте беду на себя и на нас', — заклинали меня мои берлинские знакомые, с которыми я еще несколько недель назад обсуждал грядущую перестройку Рейха и — откровенно говоря — состоял в заговоре. Многие знакомые никого не принимали, держались замкнуто. Кто смог — уехал, спрятался, ночевал каждый раз в другом месте.
Непонятнее всего была позиция рейхсвера. Они достигли всего, чего хотели. Рем был устранен. Независимость рейхсвера была обеспечена. На этом можно было остановиться. Рейхсверу не нужны были внутренние волнения. Они не предприняли особого расследования по делам об убийстве генералов фон Шлейхера и фон Бредова. Они упустили единственный шанс развеять национал-социалистический кошмар. Во всем, что не касалось их военных полномочий, они действовали близоруко и бестолково, неуверенно и нерешительно и старались как можно скорее вернуться к порядку и Уставу. Нейтралитет правительственных чиновников и военных, крупных промышленников и землевладельцев во многом определил их дальнейшую позицию. Они уже не были способны действовать на государственном уровне. Во время любого кризиса они были в оппозиции, но в конце концов так и не решились сделать последний шаг, ибо боялись падения режима.
И Гитлер интуитивно чувствовал, что его буржуазные оппоненты не способны принимать решения. Но вначале он вовсе не производил впечатления победителя. С опухшим, перекошенным лицом сидел он напротив меня, когда я делал ему свой доклад. Его глаза погасли, он не смотрел на меня. У меня было такое впечатление, что он меня не слушает. Но затем, несколько раз переспросив меня, он все же вынес решение, вполне согласовывавшееся с моими предложениями. Во время приема меня не оставляло ощущение, что в его душе борются омерзение, скука и презрение, и что его мысли витают где-то далеко.
Уже попрощавшись с нами, он окликнул меня и Форстера. 'Погодите, Раушнинг, — сказал он, будто проснувшись, неожиданно бодрым голосом, — и вы, Форстер. Я хотел бы задать вам еще пару вопросов'.
Я был весьма заинтригован, что же он имеет в виду. Но вскоре оказалось, что он просто не хотел оставаться в одиночестве.
'Расскажите, как дела в Данциге, как вы разобрались с безработицей, как идет строительство автотрассы, договорились ли вы с поляками?' Форстер опередил меня с ответом и принялся самодовольно докладывать обо всем, чего мы достигли и чего могли бы достичь, если бы не валютные затруднения. Гитлер попытался показать свою заинтересованность, задав несколько вопросов. Но я заметил, что он совсем не слушает. Его глаза были лишены выражения и устремлены куда-то вдаль. Потом он уставился в пол.
Форстер закончил отвечать на его вопрос. Никакой реакции не последовало. Повисла пауза.
Гитлер встал и принялся ходить взад-вперед по своему кабинету. С некоторых пор это был просторный новый зал с гобеленами и живописью на стенах. Письменный стол стоял в углу. Входная дверь находилась довольно далеко от него. Гитлер ходил от двери к столу, заложив руки за спину.
Я слышал, что после кровавых событий он не мог спать больше часа в сутки. По ночам он беспокойно блуждал по всему зданию. Снотворное ему не помогало — или он не принимал его вовсе, боясь, что его отравят. Его короткий сон прерывался истерическими рыданиями. Его мучила рвота. Его знобило, он кутался в одеяла и сидел в кресле. Он думал, что его отравили. Иногда он требовал включить весь свет и собрать много, очень много людей — но тут же опять не хотел никого видеть; он боялся даже своих ближайших соратников. Единственный, кого он терпел возле себя, был Гесс. К Буху, запятнавшему себя кровью, Гитлер испытывал настоящее омерзение. Но он не решался выказывать это чувство. Он боялся этого человека. Ходили слухи, будто в последний момент у Гитлера отказали нервы. Будто бы все произошло без его ведома, его имя просто послу жило прикрытием. Будто бы он долго не знал всей ужасной правды и до сих пор не знает истинного масштаба казней.
'Я встал на путь стопроцентного соблюдения законности, и никто не собьет меня с этого пути, — так
