Гитлер начал свое оправдание. — Все упреки, предъявленные мне, все трудности, стоящие перед нами, я предчувствовал раньше всех моих услужливых скептиков и принял их в расчет. Никакое развитие событий не застанет меня врасплох. С непоколебимой уверенностью я и впредь буду идти к великой цели нашей революции. Мне не нужны всякие там критики, которые выдают собственную лень и распущенность за закономерные недочеты нашего развития. Это люди, которым доставляет удовольствие ежедневно пересчитывать мне на пальцах наши промахи и затруднения, неизбежные в начале любого большого дела. Не лучше ли было бы этим идиотам, вместо того, чтобы подчеркивать все плохое, заострить свое внимание на положительных сторонах нашей великой работы? По крайней мере, это прибавило бы бодрости и им и мне. Как будто я не знаю, что власть еще не в наших руках!
Но МОЯ воля решает все! И тот, кто не следует моим распоряжениям, будет уничтожен. Не тогда, когда его непокорность уже станет явной и общеизвестной, но тогда, когда я только заподозрю его в неповиновении. Я иду своим путем, безошибочно и непоколебимо.'
Гитлер очень долго извергал подобные пустые фразы из себя. Вдруг его голос сорвался. 'Старик' одной ногой в могиле, а эти бандиты создают мне проблемы! — возмутился он. — В момент, когда вот-вот придется решать, кто же будет преемником рейхспрезидента — я или кто-нибудь из этой шайки реакционеров! За одну лишь эту глупость они уже заслужили расстрела. А ведь я много раз повторял им: только неразрывное единство воли способно принести удачу нашему отчаянному предприятию. Кто покинет строй, будет расстрелян! Ведь я же умолял этих людей; десятки, сотни раз говорил им: послушайте меня. Сейчас, когда все идет к тому, что партия сомкнет ряды и приобретет единую волю, мне все еще приходится слышать от реакционеров, будто я не умею поддерживать порядок и дисциплину в собственном доме. Я еще должен сносить обвинения в том, что моя партия — очаг строптивости, хуже коммунистов! Я должен допустить, чтобы меня упрекали, будто сейчас все хуже, чем при Брюнинге и Папене! Чтобы они ставили ультиматумы! Эти трусы и жалкие создания! — завопил он. — И кому? Мне! Мне!'
'Но они ошибаются, — продолжал он, успокоившись, — они полагают, что наступили мои последние дни, но это не так. Они ошибаются, все до единого. Они недооценивают меня. Ведь я вышел из низов, из подонков общества, я не имею образования, я не умею вести себя так, как угодно их птичьим мозгам. Если бы я был одним из них, то я был бы великим человеком — уже сегодня. Но мне не нужно, чтобы они непременно подтвердили мое историческое величие. Строптивость моих штурмовиков лишила меня многих козырей. Но у меня еще кое-что осталось. И я не привык медлить с принятием мер, если у меня что-то не ладится. Эти люди думают 'честно' добраться до власти. Но у них ничего не получится. Они не смогут обойти меня, когда 'старик' умрет. Они хотят поставить на его место регента — известно, какого. Но для этого им нужно мое согласие. А я им его НЕ дам. Народ не испытывает потребности в монархии Гогенцоллернов. Только я могу внушить массам, что монархия необходима. Только МНЕ они поверят. Но я НЕ стану этого делать. Это просто не приходит им в голову, этим жалким зазнайкам, этим чиновничьим и служилым душонкам. Вы заметили, как они дрожат, когда им приходится беседовать со мной лицом к лицу? Я не укладываюсь в их концепцию. Они думали, что я не решусь, что я слишком труслив. Они уже видели, что я попался в их сети. Они считали что я — всего лишь орудие в их руках, и насмехались за моей спиной: у него, мол, больше нет никакой власти. Они полагали, что я потерял свою партию. Я долго смотрел на это — и наконец ударил их по рукам, так что они надолго запомнили этот удар. Все, что я потерял из-за суда над штурмовиками, я наверстаю во время процесса над этими светскими шулерами и профессиональными игроками — я имею в виду Шлейхера и его шайку.
Если сегодня я позову народ — он пойдет за мной. Если я обращусь к партии — она встанет стеной, решительней, чем когда бы то ни было. Им не удалось расколоть мою партию. Я уничтожил атамана мятежников и всех кандидатов в атаманы, которые скрывались в засаде. Они хотели оттолкнуть партию и меня, чтобы сделать меня безвольным орудием в своих руках. Но вот я снова поднялся, еще сильней, чем прежде. Вперед, господа Папен и Гугенберг! Я уже готов к следующему раунду'.
Таким образом Гитлер подбадривал сам себя. Он отпустил нас. Он был похож на человека, которому недавно сделали инъекцию морфия.
Новая революция
Гитлер предсказал верно. Главный приз достался ему. Он стал преемником Гинденбурга в августе, когда старик покинул этот мир — слишком рано или слишком поздно. О причинах, по которым рейхсвер присягнул Гитлеру, осведомлены лишь немногие. Я не из их числа. Еще до того, как тело Гинденбурга перенесли в Танненбергский Мемориал, я видел его в Нойдеке. Он лежал на своем смертном одре — простой металлической кровати — в маленькой и ничем неукрашенной комнате. Сам по себе Нойдек был обычным, разве что чуть-чуть более просторным, восточно-прусским господским домом — такой же дом я получил в наследство от отца. Как он был далек от нынешней навязчивой комфортабельности и роскоши новоиспеченных властителей! Это было здание такого же типа, что и Кадинен, одна из любимейших резиденций последнего кайзера. Некоторые фамильные традиции связывали мою семью с имением Нойдек. Сто лет назад, во время Освободительной войны, мой прадед был адъютантом бригад Бенкендорфа и Гинденбурга. Старый фельдмаршал еще в начале этого года принимал меня в Берлине. Память уже отказывала ему, иногда он не узнавал своих посетителей. Но я застал его в необыкновенно оживленном состоянии. Он долго беседовал со мной о Данциге.
И даже в свое последнее лето, стоя одной ногой в могиле, Гинденбург еще сохранял веселость и бодрость духа. Когда его посетил японский принц, старик явно развеселился, слушая его рассказы об экзотических обычаях. Он еще мог смеяться и безобидно шутить — способность, которой начисто был лишен его рейхсканцлер. Старик еще успел получить от Гитлера сводку о событиях 30 июня и признать, что в создавшейся ситуации Гитлер действовал наилучшим образом. Да, он даже обнадежил Гитлера, когда тот принялся жаловаться ему на тяжесть собственной миссии. 'Войны без мертвых не бывает, — сказал Гинденбург. — Без пролития крови нам никогда не создать новую германскую империю'.
Но, лежа на смертном одре, в коротких промежутках между бредом, умирающий фельдмаршал, очевидно, сказал Гитлеру что-то такое, о чем до сих пор никто не знает. Скорей всего Гинденбург дал своему преемнику наказ вернуть на престол династию Гогенцоллернов. Ведь он считал, что только эта династия, избранная последовательным ходом исторического развития, способна обеспечить Германии стабильное будущее.
Оскар фон Гинденбург, сын покойного, повстречался мне, когда я в последний раз виделся со старым фельдмаршалом. Мы обменялись лишь парой незначительных фраз — на большее не было времени. Имение оцепили эсэсовцы.
Я присутствовал на погребении в Танненберге и слышал все бездарные и бестактные речи, в завершение которых Гитлер кощунственно заявил, будто старый фельдмаршал (всю жизнь бывший ревностным христианином) уже занял свое место в Вальгалле. Гитлер добился своего. Новая революция была предотвращена, а он стал хозяином Германии и все больше и больше утверждался в этой роли.
Вскоре после торжеств в кругу доверенных лиц Гитлер высказал свое мнение о 'новой революции'. Он допускал дальнейшее существование этого лозунга. Я узнал об этом, хотя мне не довелось присутствовать на 'домашних' торжествах Гитлера по поводу его официального назначения 'фюрером' Германской империи.
'Мой социализм — это не марксизм, — заявил Гитлер. — Мой социализм — это не классовая борьба, а Порядок. Кто подразумевает под социализмом подстрекательство и демагогию — тот не национал-социалист. Революция — это не зрелище для масс. Массы видят только результаты, но они ничего не знают и никогда не смогут понять, какой нечеловеческий объем скрытой работы приходится совершить, прежде чем у нас появляется возможность сделать очередной шаг вперед.
Революция не заканчивается. Ее просто невозможно закончить. Мы — движение, мы — вечная революция. Мы никогда не примем каких- либо установившихся форм.
Многие не понимают того, что я сделал. Но я победил — значит, я прав. Всего за шесть недель моя партийная оппозиция, 'знатоки и эксперты', на наглядном примере убедились, что мои действия 30-го июня были необходимыми и единственно верными.
Со стороны может показаться, что я закончил революцию. На самом деле мы уводим ее вглубь. Мы замораживаем нашу ненависть и ждем того дня, когда сбросим маски и снова станем теми, кем мы есть и
