Ушли клоуны, пришли слезы…

он пишет, что его жизнь определили два устрашающих научных открытия: во-первых, расщепление атома, а во-вторых, работы о наследственности. И в обоих случаях его не оставляло ощущение, что ученые перешагнули границу дозволенного. Им стоило бы остановиться перед ней в испуге!

— До сих пор ученых никогда никакие границы не останавливали, — сказала Норма.

— В том-то и дело, — согласился Барски. — Чаргафф написал в научном журнале «Сайенс», что можно прекратить расщепление ядра и полеты на Луну, можно отказаться от применения отравляющих газов и попыток уничтожить целые народы с помощью бомб. Но если возникнут новые формы жизни, «отозвать» их назад будет нельзя! «Имеем ли мы право, — я цитирую его дословно, — планомерно противодействовать мудрости многих миллионов лет эволюции, чтобы удовлетворить тщеславие и любопытство отдельных ученых?»

Все трое довольно долго хранили молчание. Наконец Норма проговорила:

— Я не понимаю… — и оборвала свою мысль на полуслове.

— Чего вы не понимаете? — спросил Барски.

— Почему вы, человек, цитирующий Чаргаффа, согласились заняться генной инженерией? Как вы могли согласиться, доктор?

Поляк очень тихо ответил:

— Клянусь Богом, лишь потому, что вижу в генной технологии не только зло. Я… все мы в нашем институте с величайшей осторожностью пытаемся поставить генную технологию на службу добру, мы стараемся найти средства против страшной болезни. Мы действительно стремимся помочь людям, хотя отдаем себе отчет, что наилучшие намерения ведут подчас к плачевным результатам… Вот почему я здесь. — Он умолк.

— Почему? — негромко переспросила Норма. Она смотрела на Барски так, будто увидела его впервые.

Он не ответил.

— Потому что вас страшно испугал полученный результат? — спросила она.

— Да, — сказал Барски. — Поэтому же я полчаса назад попросил вас, фрау Десмонд, оставить магнитофон в машине. То, о чем я расскажу, не должно быть записано на пленку.

— Настолько это страшно?..

Барски кивнул.

15

После долгой паузы он откинулся на спинку белого кресла и продолжал рассказ:

— Борясь с раком груди, мы работали с вирусами. Нам известно, что есть вирусы, особенно «охотно» атакующие определенные органы и разрушающие их. Но есть безобидные вирусы, вообще не вызывающие болезней. Мы, в сущности, ищем вирус, который не только не служит причиной заболевания, а, наоборот, лечит. Метод прост. Однако времени на отработку требует большого. Прежде всего этот вирус должен удовлетворять трем требованиям: должен подходить к заболевшей клетке, должен быть способен атаковать ее и, наконец, не должен влиять на здоровые клетки. Ясно?

— Ясно, — сказала Норма.

— Итак, из огромного числа вирусов, с которым мы связываем надежду на излечение больной клетки, мы отбираем один. От «мозга» имеющейся в этом вирусе ДНК нам требуется лишь та биологическая информация, которая прямо ведет к цели. И мы, значит, «вырезаем» этот участок из всей молекулы ДНК.

— Как это понять — «вырезаем»?

— Это профессиональный термин. Конечно, скальпель или ножницы здесь непригодны. «Вырезать» — это значит в данном случае выделить, получить в свое распоряжение нужный нам участок с помощью самых разнообразных химических операций. Мы работаем главным образом с энзимами — на сегодняшний день их известно около двух тысяч. Мы знаем, какой именно энзим требуется, чтобы в процессе химических операций он «вырезал» нам тот самый кусочек ДНК, который нам нужен. После чего берем совершенно безобидный вирус и «встраиваем» в него этот кусочек, назовем его для удобства А. Если нам повезет, этот кусочек действительно совершит то, на что мы рассчитываем. Но до сих пор нам не везло.

— Сколько времени вы проводите опыты?

— О-о, всего семь лет, — сказал Барски. — И если через семь лет все-таки добьемся успеха, это будет невероятная сенсация. Понимаете, вирусам числа нет. А мы вот уже семь лет как мечтаем об одном- единственном помощнике на все случаи жизни. И тут месяцев пять назад и произошла эта жуткая история. Пострадал доктор Томас Штайнбах, биохимик, как и я. Он из нашей группы. Точнее говоря — был ее членом.

— А сколько всего научных сотрудников в вашем институте? — спросил Вестен.

— Шестьдесят пять. Нет, после смерти нашего шефа шестьдесят четыре. А после ухода Штайнбаха — шестьдесят три. Медики, физики, химики, биохимики, микробиологи, кто угодно. Но в команду входят и компьютерщики, математики и аналитики. От лаборантов и ассистентов до докторов наук и профессоров. Из разных стран. Некоторые еще очень молоды: мне сорок два, а я в группе старше всех. Тому, например, двадцать девять. Мы с ним познакомились сразу после моего приезда в Германию. Значит, больше десяти лет назад. Лучшего сотрудника, чем Том, и пожелать нельзя! Профессионал до мозга костей. Я так скажу: он был мотором нашей группы. Идей у него — пруд пруди. Энергии — хоть отбавляй. В работу свою влюблен. Но головы никогда не терял, был способен воспринимать критику. И другим спуска не давал. Какой он был спорщик! Если не соглашался, бился до последнего! Мы это называли «битвами доводов и аргументов». Но работа никогда не поглощала его целиком. Чем он только не увлекался! Интересовался джазом, классической музыкой, разбирался в ней лучше всех! Любимый композитор Моцарт. У него был целый шкафчик с пластинками Моцарта. Ни одного моцартовского концерта не пропускал, ни одной оперы. И в литературе знал толк, и в живописи. Мог спорить об искусстве до хрипоты. Политика его особо не занимала, но и в стороне не стоял, когда требовалось. А спорт? И в теннис играл, и плавал, и под парусом ходил, и боксировал прилично — что еще требуется! В браке был счастлив. Его жену зовут Петра. Ей двадцать восемь. Модельер… Они были идеальной парой. Можно сказать, жизнь в них била ключом. Жизнь, жизнь!

16

Барски заметил, что разгорячился. Прервал свой рассказ, уставился на реку, на проплывавшие мимо суда. Некоторое время спустя снова заговорил — негромко, медленно, подбирая слова.

— Так вот, случилось это одиннадцатого апреля, я точно помню. Пять месяцев назад. Мы пошли в кино. Том, его жена Петра и я. На «Амадеуса». Знаменитый фильм, восемь «Оскаров» получил! Поставил Милош Форман. По пьесе Питера Шеффера. Вы знаете, про Моцарта, каким он был на самом деле. Урод, можно сказать — а писал прекраснейшую, небесную музыку! Этот фильм захватил нас. Душу растревожил… После сеанса мы пошли не домой, а в бар. Хотелось поговорить об этом фильме. Завтра суббота, выспаться успеем… В баре было несколько лож. Не настоящих, конечно, просто у диванчиков там очень высокие спинки, и соседей совсем не видно. Какой-никакой, а интим… Они оба пили виски, а я минеральную воду, потому что алкоголь не люблю, и мы спорили, то есть в основном Петра и я. Том держался совершенно спокойно. Тогда меня это, конечно, не удивило, я подумал только, что он находится под впечатлением увиденного. Сами подумайте: фильм о его любимом композиторе! А мы с Петрой болтали и болтали. За соседним столиком сидело двое мужчин. И вдруг Том говорит нам…

— Помолчите вы!

Пианист играл только старые мелодичные песенки, и многие приходили в этот бар, где стены и