— Да, — согласился Барски. — Но это еще не конец истории, которую вы сочли столь печальной.
— Конечно нет, — сказал Вестен. — Вы ведь хотели рассказать нам о вашем коллеге Томасе Штайнбахе.
Он продолжал поглаживать руку Нормы. По темной воде еще скользили освещенные суда, а на другом берегу Аусенальстер мигали тысячи огоньков, и только шум городского движения явно затихал.
— В пятницу вечером мы ходили на «Амадеуса», — снова начал Барски.
Это он вдруг побледнел, подумала Норма,
— А в понедельник Том пришел в институт как обычно, и днем, когда мы собрались в кабинете Гельхорна на чаепитие — у нас это стало уже привычкой, — да, за чаем Том сказал с улыбкой: «Не желает ли кто-нибудь из вас получить мою коллекцию пластинок Моцарта?»
— Не желает ли кто-нибудь из вас получить мою коллекцию пластинок Моцарта? — спросил доктор Томас Штайнбах, отпивая мелкими глотками чай из большой чашки. Голос у него был приятный, слегка хрипловатый.
Ему не ответили.
— Ну давай выкладывай, Том, что случилось? — потребовал в конце концов маленький, хрупкого сложения японец доктор Такахито Сасаки, поправляя свои очки в золотой оправе.
— Это не шутка и не анекдот, — ответил доктор Томас Штайнбах, стройный и загорелый после отпуска. В его зеленых глазах светилась добрая улыбка. — Я совершенно серьезно.
— Но ведь ты и дня прожить не можешь без своего Вольфганга! — проговорил высокий голубоглазый блондин, израильтянин доктор Эли Каплан.
— Нет, нет, теперь могу, — улыбнулся Штайнбах.
— Том решил поднять нас на смех, — сказала англичанка доктор Александра Гордон, тоже высокая и очень худая. Свои каштановые волосы она аккуратно зачесывала назад и собирала в пучок. — Зачем ты поднимаешь нас на смех?
— Я и не думал. Нет, правда. — Голос Штайнбаха звучал по-прежнему мягко, едва ли не просительно.
— Он ведь твой любимый композитор, Том! — вмешался приземистый крепыш, доктор Харальд Хольстен, немец. — Самый любимый!
— Нет, теперь уже нет, — возразил Том с улыбкой. — Я больше не могу его слышать. Скажи, это тот самый чай, который тебе присылает из Кембриджа твой приятель?
— Да, Том, — ответил поляк Ян Барски, приглаживая свои коротко стриженные волосы. — Я понимаю, это идиотизм чистой воды, но ответь: это что, на тебя так повлиял случайно подслушанный разговор в баре?
— Но он прав!..
— Прав? Глупости! Толстяк был пьян!
— Пусть. Но теперь я буду всегда вспоминать о нем, когда услышу эту музыку.
— Но ты же преклонялся перед Моцартом!
— Ну, не до безумия же…
— А как насчет твоих трехсот моцартовских пластинок?
— Что, собственно говоря, за нелепый спор вы тут затеяли? — не выдержал профессор Мартин Гельхорн. Все лицо у него в морщинах и волосы сплошь седые, хотя ему всего сорок пять лет.
Барски рассказал о походе в кино на «Амадеуса» и посещении бара. Все с любопытством смотрели на Тома, который, казалось, не замечал их взглядов. Он глядел в окно — был сильный снегопад.
— Так, значит, никому пластинки не нужны? Учтите, это подарок!
— Да будет тебе, Том, выкладывай, в чем соль розыгрыша! — сказал Эли Каплан.
— Ни соли тут нет, ни перца. И я не шучу, — сказал Том. — Ладно. Выходит, никому мои пластинки не нужны. Подарю их Тэду из хирургии. То-то он запрыгает от радости. На некоторых из записанных концертов оркестром дирижирует сам Бруно Вальтер! Да, Ян, как насчет партии в теннис? Сегодня в семь, в зале, договорились? — и он улыбнулся.
— В семь вечера мы с ним сыграли несколько сетов, — рассказывал Барски, сидя на лоджии номера Вестена в отеле «Атлантик». — Том легко выиграл. Он был среди нас лучшим теннисистом. А вот Моцарт ему и впрямь опротивел. И он действительно подарил все пластинки своему приятелю-хирургу.
— Странно, — заметил Вестен.
— Подождите! — сказал Барски. — Это еще далеко не самое странное.
— Вашему коллеге двадцать девять лет? — задумчиво спросил Вестен. — Он очень молод для такой работы…
— Знаете ли, у лудильщиков генов это во всем мире так. В более зрелые годы — в моем возрасте, например, — делаешься осторожнее, осмотрительнее, что ли. Вспомните Чаргаффа! От отчаяния он стал перестраховщиком. Да, от полного отчаяния! — Барски пожал плечами. — С годами все чаще задумываешься о том, о чем говорил и писал Чаргафф…
— И профессор Гельхорн тоже? — спросила Норма.
— Да, — ответил Барски. — В последние недели перед убийством он производил впечатление человека, придавленного непосильной ношей.
— А раньше?
— Никакого сравнения!
— Так почему же вдруг?
— Эх, если бы знать, — ответил Барски. — Для молодых ученых эта работа что-то вроде игры, увлекательнейшей игры — как рулетка, к примеру. Кстати говоря: это самая настоящая рулетка и есть! — Барски бросил взгляд на Альстер. — Творцы в нашей области почти всегда молоды. В таком возрасте гораздо меньше страдаешь и переживаешь, если что не выходит. Можно с удовольствием выпить, наконец. Пустяки, говорят они себе, все устроится и завтра — тоже день! Есть еще джоггинг — бегай до полного одурения!
— Или купи себе сверхмощную машину и носись по автостраде со скоростью двести шестьдесят в час, — добавила Норма.
Барски с удивлением поглядел на нее.
— Почему вы это сказали?
— То есть?..
— Именно такая машина была у Тома! «Феррари». Купил подержанную. И гонял на ней как сумасшедший. Забавно, вы угадали… — Он встретился с Нормой взглядом, и она не отвела глаз. — С машиной особая история. Но не в том дело, что Том в очередной раз решил покуролесить на автостраде, — вовсе нет… — Он ненадолго задумался. — Случилось это через пять дней после истории с «Амадеусом». Днем мне на работу позвонила Петра, его жена. Она была очень взволнована.
— Он тебе уже рассказал о сегодняшней ночи? — спросила Петра.
Барски сидел в своем кабинете один.
— О сегодняшней ночи? Нет, ничего.
— Смешно.
— Почему? Вы что, поссорились?
— Нет.
— А что же?
— Мы просто чудом оба не погибли.
—
Голос Петры дрожал.
— Мы были у друзей. Не понимаю, как Том мог не рассказать тебе об этом! Домой мы поехали примерно в час ночи. Сначала по улице Генриха Герца. Знаешь ее?
— Да, конечно. Ну и?..
— Том держал скорость все время на пятидесяти-шестидесяти, никак не больше. И вдруг из боковой
