Дальше – пуще. Издательство «Современная литература» вдруг взялось выпустить в свет целую книгу моих сочинений, состоявшую из романа, обеих повестей и десятка рассказов под общим названием «Алфавит». Я уже чувствовал себя настоящим писателем, ходил с отцовским портфелем крокодиловой кожи и нахально препирался с заведующей редакцией прозы, не совсем нормальной пожилой дамой по фамилии Ложкина, которая косила на левый глаз. Все зря; усилия с обеих сторон оказались напрасными, ни Ложкиной не удалась исковеркать мои тексты, ни мне отстоять их первородство, так как умер добродушный рамолик Брежнев и ему на смену пришел угрюмый жандарм Антропов, взявший в свои руки страну, как быка берут за рога, и навел такой страх на подопечную публику, что всякая полезная деятельность без малого замерла; одним словом, набор моей книги на всякий случай рассыпали, и это дело сошло на нет.
Я, однако, не унывал. В связи со скандалом в «Современной литературе» я приобрел в известных кругах репутацию «пострадавшего за правду», как это у нас называется на Руси, чуть ли не диссидента, и обо мне один раз упомянули в «Вечерней Москве», два раза просили автограф и даже как-то пригласили выступить в клубе винзавода в районе Тверских-Ямских. Я в то время неустанно гнул свою линию, то есть писал ночами и таскался по редакциям, но так ничего и не выходил, пока не свершилась Четвертая русская революция и не дал о себе знать пещерный капитализм. Тогда я собрал в отцовский портфель все самое броское, ожесточенное и прямиком направился в одно из первых кооперативных (на самом деле частных) издательств, которое славилось своей независимостью и резкой антипатией к режиму большевиков.
Я вышел из дома при портфеле крокодиловой кожи и двинулся в сторону неблизкой Смоленской набережной, где располагалось славное кооперативное издательство, время от времени ошалело озираясь по сторонам. Я довольно давно не хаживал в этом направлении и вообще никуда не выходил из дома, кроме как в мой научно-исследовательский институт, до которого было рукой подать, и теперь городские виды, сызмальства мне знакомые, оказались едва узнаваемыми и навевали тяжелое чувство, даже отчасти страх. То и дело мне попадались стаи буйноволосой или, напротив, наголо стриженной молодежи с дурацкими косичками на затылках, что-то горланящие на малопонятном наречии, повсюду торчали бог весть из чего сколоченные балаганы, торговавшие всякой мелочевкой, газовыми пистолетами, куревом и спиртным, появились невозможные вывески, писанные латиницей, тротуары были замусорены сверх всякой меры, а стены домов сплошь обезображены инскрипциями на каком-то варварском языке. Словом, это был незнакомый город, а не Москва.
Недели через две меня пригласили зайти в издательство на Смоленской набережной, как я рассчитывал, для долгожданного разговора начистоту. Разговор получился именно этого сорта, но с той оговоркой, что, оказалось, «начистоту» – это совсем другое, нежели я полагал в простоте душевной, нечто неожиданное и не то. А именно:
– Чего это вы нам принесли, господин Капитанаки? – сказал мне веселый молодой человек в какой-то жалкой кофточке, но при золотых швейцарских часах, видимо, хозяин заведения. – Это романтизм какой-то, сопли на сковородке, пособие для ударников коммунистического труда! Тут у вас механизаторы какие-то, мечтатели на пустой желудок, передовое студенчество, рассуждающее про… как его… категорический императив, вы бы еще приплели пятилетний план! Помилуйте: кому это нужно? кто это будет читать?! Вы для кого пишете-то, господин Капитанаки, и о чем, собственно, – не пойму…
– Я пишу о простых обыкновенных людях, – отвечал я, – и для обыкновенных простых людей.
– Вот я и говорю, – настаивал веселый молодой человек, – никому это сейчас не нужно, поскольку обыкновенный дурак ни за что не пожертвует своими кровными денежками, чтобы купить книжку про обыкновенного дурака. Ему подавай что-нибудь забористое, про зверства большевиков, про тайны лубянских подвалов, головорезов с большой дороги, про валютных проституток, которые работают на гэ-бэ! Про это можете?
– Не могу.
– Тогда пожелаю вам всяких благ.
Я не понимаю, с какой такой стати, видимо, меня взяла оторопь, поклонился веселому мальчику и ушел.
Ко всему, в скором времени вчистую разорился мой научно-исследовательский институт, персонал выставили на улицу без выходного пособия, и в наше помещение въехал какой-то банк. Тогда-то я и оказался на пороге новой жизни, которая довела меня до логического конца.
Уже страна докатилась до того, что книги можно было издавать за свой счет и о чем угодно, хоть про половые извращения у собак. Прознав об этой головокружительной новелле, я решил, что иного выхода на читателя покуда у меня нет. Я навел справки – оказалось, напечатать книгу объемом в двенадцать авторских листов[23] стоило примерно полторы тысячи американских долларов, которые в то время ходили наравне с отечественным рублем.
У порядочных людей такие деньги тогда не водились, и если бы я не был уверен в том, что моя проза нужна публике, как хлеб насущный, что не прочитать всего, написанного мною, значило обобрать себя и пустить свою жизнь на ветер, я бы не сделал той непростительной глупости, которая сделалась как-то сама собой. Именно, я продал мою комнату на Патриарших прудах за бешеные деньги, которых хватило бы на академическое собрание сочинений и домик где-нибудь в Андалусии, кабы меня жестоко не обманули посредники, я сдуру не купил бы себе подержанный «мерседес», который угнали на другой день после покупки, и не рухнул бы частный банк, где я хранил свой неправедный капитал. В результате у меня на руках задержались как раз полторы тысячи «зеленых», каковые я и снес в издательство «Аллигатор», оказавшись решительно на бобах.
Главное, жить стало негде, а это не шутки – остаться, можно сказать, на старости лет без крыши над головой. На первых порах я приютился у моего национал-специалиста, уехавшего на Псковщину в фольклорную экспедицию, в крошечной квартирке за Курским вокзалом, где ничего не было, кроме холодильника, старой больничной койки, двух стульев и сломанного телевизора, стоявшего на полу. Оттого писал и трапезничал я на подоконнике за неимением хоть какого-нибудь стола, уперевшись взглядом в фабричный брандмауэр, на котором было крупно написано «Не курить!»
Собственно, трапезничать было нечем, вернее сказать, со временем стало нечем, поскольку я выгодно продал свой роскошный костюм, приобретенный с первого гонорара, и поначалу питался сносно, но вскоре мне пришлось перейти исключительно на булку и молоко. Если оперировать старыми деньгами, у меня оставалось рублей двадцать пять на все про все и я положил тратить на себя не больше полтины в день; этого хватало на пачку сигарет «Прима», две французские булки, которые во времена моей молодости стоили семь копеек, и литровый пакет самого дешевого молока.
Долго ли, коротко ли, в издательстве «Аллигатор» вышла моя первая книга, не толстая и не тонкая, в мягкой обложке, пахнувшая почему-то хозяйственным мылом и по обрезу шершавая, как наждак. Счастья не было, разве что я испытывал некую тихую радость, когда, сидючи у окна, держал мое детище на коленях и поглаживал глянцевую обложку, на которой, бог весть с какой стати, была воспроизведена картина Ярошенко, кажется, «Всюду жизнь». Я в несколько приемов перетаскал тираж к Курскому вокзалу, воспользовавшись «абалаковским» рюкзаком моего национал-специалиста, и превратил его квартиру в маленький книжный склад. Впоследствии хозяин выложил мои книги штабелем посредине комнаты, накрыл его столешницей мореного дуба, подобранной где-то на помойке, и у него получился приличный стол.
С месяц примерно я пытался пристроить тираж моего первенца, рассчитывая на высокий процент от продажи и в надежде коренным образом поправить свои дела. Я пол-Москвы обходил, к кому только не обращался, но мою книгу не брали даже на комиссию, отговариваясь тем, что товар, дескать, не из ходовых, места на полках стоят слишком дорого, чтобы ими разбрасываться, автор без имени обречен. Ничего другого не оставалось, как торговать книгами самому.
Сначала я приладился у выхода из станции метро «Арбатская», но меня быстро выжили оттуда какие-то бандиты, тогда я перебрался в подземный переход на Смоленской площади, затесавшись между гадалкой и продавцом посуды из фальшивого хрусталя. Бандиты сюда покуда не добрались, но зато гоняла милиция, от которой, впрочем, можно было откупиться, но меня блюстители порядка никогда не трогали, возможно, из прикровенного сочувствия к обнищавшему интеллигенту, у которого все было написано на лице. Да и одет я уже был довольно жалким манером, хотя и опрятно, как именно что обнищавший интеллигент.
Я так и не сбыл с рук ни одной книги, в частности потому, что совестился зазывать покупателей и расхваливать свой товар. Я молча стоял, прислонившись к стене, рассматривал прохожих и думал о себе, своем месте в русской литературе, вообще о горькой своей судьбе. «Что ни говори, – размышлял я, – права
