никому об этом не скажет. Лофтус, действуя по инструкции Фоли, ответил, что не может сделать этого, пока не посоветуется с отцом, членом парламента и, как он особо подчеркнул, 'другом Германии'. Но Гессу это не понравилось. Несколько дней он трудился над длинным признанием, пересматривая ранние заявления о полете в свете нападения Гитлера на Россию. Он хотел отдать его Лофтусу с тем, чтобы он тайно передал его отцу. Встретив сопротивление со стороны Лофтуса, он снова принялся требовать встречи с герцогом Гамильтоном.
Со своей стороны, Лофтус пришел к выводу, что Гесс странным образом похож на Джефри Шекспира:
'Не думаю, чтобы он хитрил или лгал. Таких простых людей вы едва ли найдете. Но он невероятно тщеславен: так, чтобы у него было хорошее настроение, достаточно льстиво отозваться, скажем, о его полете'.
Далее из рапорта следовало:
'Одержимый своей миссией, он не в состоянии видеть вещи такими, какие они есть. Я бы сказал, что у него ум столь же девственный, как и у Робеспьера, и, если бы ему предоставился шанс, он был бы не менее опасным идеалистом, хотя я не уверен, что для этого он достаточно силен как личность и обладает достаточным красноречием. У него очень обходительные манеры, обезоруживающая улыбка, и его легко рассмешить. Внешность его слегка портят зубы верхней челюсти, выдающиеся вперед. Особенно в нем выделяются глаза, глубоко сидящие под кустистыми бровями, их яркость поразительна. По-английски он изъясняется сносно, и все понимает, что ему говорят'.
День 1 августа Гесс провел, исписав четырнадцать страниц «признания», в котором изложил подробности попыток воздействовать на него наркотиками и отравить с момента помещения его в Митчетт- Плейс. Начинал он с описания влияния вещества, которое, как он утверждал, вводили ему с пищей и лекарствами.
Описание походит на эффект, производимый наркотиком ЛСД. В тестах, проводимых в пятидесятые годы для ЦРУ, у испытуемых отмечался переход от возбуждения к депрессии и страху потерять рассудок или умереть. Один биохимик, кому без его ведома добавили в послеобеденную порцию вина ЛСД, вскоре демонстрировал 'поведение, характерное для психических больных'; его эмоциональное состояние отличалось неустойчивостью, 'резкими переходами от беспричинной эйфории к столь же беспочвенной злобе и рыданиям'. Позже у него развилась подозрительность, что его преследуют и строят против него козни, а еще позже, разогнавшись в своем гостиничном номере, он выбросился из окна десятого этажа и разбился насмерть.
До 1943 года ЛСД не выпускался. Гесс же предъявлял свои жалобы за два года до этого. Однако амфетамины применялись в медицине с 1938 года и вызывали подобное состояние, описываемое как 'параноидальный психоз с… манией преследования, слуховыми и зрительными галлюцинациями при сохранении ясности сознания'. В этот период крупные державы экспериментировали с 'лекарствами правды'. Внимание международной общественности к воздействию этих веществ привлекло состояние жертв сталинских показательных процессов 1937–1938 годов. Эти процессы произвели большое впечатление на Гесса; вероятно, в силу своего интереса к нетрадиционным медикаментам, он старался быть в курсе последних достижений медицины. Несомненно, он знал, что врачи Гиммлера испытывали на заключенных концентрационных лагерей «Мескалин»; возможно, он знал и о том, что абвер использовал тиопентал натрия, чтобы нейтрализовать волю человека и заставить его признаться или раскрыть секреты, которые он не выдает. Таким образом, не исключена возможность, что, осознав, что находится в руках секретной службы (что, несомненно, соответствовало действительности), он решил, что они, чтобы заставить его говорить правду, начнут давать ему препараты, направленные на подавление его воли; зная, какое действие такие вещества оказывают, он вообразил, что испытывает на себе их эффекты, что нашло психосоматическое выражение. Аналогичным образом он мог притвориться, что считает, что его травят, как впоследствии он притворился, что потерял память, то есть в обоих случаях речь идет либо о защитной реакции организма на подсознательном уровне, либо о симуляции умопомешательства. Хотя последнее несколько не вяжется с его отчаянными попытками убедить лорда Саймона и молодых офицеров охраны в важности его миротворческой миссии, а также с отчаянной попыткой уйти из жизни. Нельзя сбрасывать со счетов и вероятность того, что по приказу «Си» наркотики действительно могли добавляться ему в пищу, кроме того, как указывали психиатры, он в самом деле мог страдать от параноидального психоза.
В своем признании он отрицал это:
'Не может быть и речи о том, чтобы я всерьез относился к тому, что меня считают больным психозом. Для этого я слишком многое перенес в своей жизни. И если недавно я производил впечатление человека, верящего в эту болезнь, то делал я это только для того, чтобы сохранить, как мне казалось, больше спокойствия…'
Это признание позволяет заключить, что в его параноидальном поведении имелся элемент притворства. Сами его письменные показания являются логическим изложением событий с указанием дат и времени, с приведением фактов и имен свидетелей описываемых им случаев. Поскольку не все, поминаемые им эпизоды можно трактовать как результат злого умысла удерживавших его в плену людей, то сейчас, по прошествии стольких лет, трудно судить, доказательством чего являются его утверждения о добавлении наркотиков в его пищу и лекарства: его собственной правоты или правоты его психиатров.
Во второй части признания содержится просьба провести расследование изложенных им фактов, причем люди для проведения расследования должны быть назначены королем, а не военным министерством или премьер-министром, еще он настаивал 'дать перевод этого признания герцогу Гамильтону. Когда я прилетел, этот джентльмен обещал мне сделать все, от него зависящее, для обеспечения моей безопасности. Я знаю, что в соответствии с этим король Англии отдал необходимые распоряжения… Герцог Гамильтон представляется вполне подходящим лицом, чтобы просить Его Величество короля Англии взять меня под его защиту по всем статьям…'.
В заключение он писал, что прибыл в Англию, полагаясь на справедливость английского народа; он никогда не мог подумать, что подвергнется физической и моральной пытке и 'самым ужасным переживаниям в жизни'.
Прочитав признание, майор Дикс сделал вывод, что столь тщательное изложение субъективных чувств, вызванных внешними факторами, является 'характерной чертой параноидального образа мыслей'. За две — две с половиной недели до этого Дикса сменили другим доктором, так как Гесс считал его едва ли не главным заговорщиком. Теперь он навещал своего подопечного раз в неделю. Его преемник, капитан Манро Джонстон, с диагнозом своего предшественника согласился — Гесс демонстрировал 'выраженные признаки мании преследования':
'Он не доверяет обслуживающему персоналу и считает, что ему в еду и лекарства добавляют какой- то хитрый яд. Он утверждает, что этот яд, оказывающий влияние на его мозг и нервную систему, дают ему с намерением довести до сумасшествия. Свою попытку покончить с собой он объяснил следующим образом: лучше умереть, чем стать сумасшедшим… После выздоровления (после травмы ноги) опасность самоубийства снова станет реальной, и нынешнее видимое благополучие не является доказательством улучшения реального…'
'Мрачный самоанализ' и 'эксцентричные идеи о преследовании и пытке' Гесса, проявившиеся в полной мере в признании, он считал показательными для паранойи, в связи с чем предложил 'наблюдение и уход, необходимые для лица с нездоровой психикой и суицидальными наклонностями'.
Если так оно и было — а в пользу этого свидетельствуют показания Карла Хаусхофера, утверждавшего впоследствии, что его ученик проявлял суицидальные наклонности уже в 1919 году, — то во время исполнения своей миролюбивой миссии Гесс сохранял ясный разум. Об этом свидетельствуют сорок пять страниц документа, предъявленного им лейтенанту Лофтусу 7 августа для передачи герцогу Гамильтону. Он начинался с уже известных его доводов о безнадежности положения Великобритании, проистекавшего из блокады островов германскими подлодками и воздушных налетов; он вновь подчеркивал, что его решимость прилететь подкреплялась видениями страшного будущего, которое ждало Англию, добавляя: 'Мы, национал-социалисты, из здравых гигиенических побуждений сожалеем о генетических потерях, несомых германским народом, и потерях английского народа'. Он имел в виду побуждение, основанные на 'расовой гигиене', — то есть говорил о потере «ценной» нордической крови 'двух белых наций'. Он утверждал, что крах Британии неизбежен, и чем больше будет она оттягивать этот момент, тем
