Секретная миссия Рудольфа Гесса

Ответ Кадогана гласил: 'Должен твердо сказать, что обвинения Гесса в наш адрес относительно плохого с ним обращения совершенно беспочвенны… некоторые его заблуждения приняли характер настоящих маний'.

Бивербрук, однако, ему не поверил. Два года спустя, в начале сентября 1943, он сказал Брюсу Локхарту, что, по его мнению, Гессу, чтобы заставить говорить, давали наркотики. По прошествии многих лет он говорил Джеймсу Лизору, что считал Гесса психически здоровым. В разговоре с Брюсом Локхартом он заметил, что убежден в том, что Гесса послал Гитлер, чтобы развязать руки в войне с Россией, поставив условие, что в случае провала он от него откажется; он считал, что Гесс намеревался приземлиться в Шотландии незамеченным, сжечь самолет и найти герцога Гамильтона. Когда его план не удался, он, чтобы спасти честь, предпринял попытку самоубийства. Единственное, о чем Бивербрук не сказал или что Локхарт не записал в дневнике, так это почему Гесс и Гитлер были так уверены, что герцог Гамильтон поможет. Этот вопрос напрашивается сам собой, а отсутствие ответа позволяет предположить, что Бивербрук знал что-то, о чем не говорил.

Глава 27.Дезинформация

Зимой 1941 года Гесс занимался восстановлением функции ноги. Его психическое здоровье тем временем ухудшалось с угрожающей быстротой. Так, во всяком случае, казалось; он жаловался на боли в голове, глазах, животе. Ухаживавший за ним медицинский персонал отмечал у него появление галлюцинаций: он размахивал руками и шептал что-то, обращаясь к голым стенам. Навязчивые идеи насчет яда в пище стали еще более выраженными. Свои бумаги он обвернул в несколько слоев ткани, заклеил и расписался, чтобы спасти от любопытных глаз секретной службы, как объяснил он Фоли. Как записал в дневнике Скотт, он 'даже предположил, что плотник, старый, бедный Моксем [устанавливавший бронированные стекла на окна], был переодетым секретным агентом'. Хирургу, лечившему его ногу, 4 декабря он сказал, что теряет память.

7 декабря, вскоре после проявления этого нарушения, случилось нападение японцев на Пирл- Харбор, заставившее Рузвельта вовлечь Соединенные Штаты в войну, поскольку Гитлер, оставаясь верным договору с Японией, тотчас объявил Америке войну. Таким образом, надеждам, которые еще мог питать Гесс, наступил конец. Случилось то, ради предотвращения чего и была задумана его миссия. Началась полномасштабная мировая война, и Германия осталась один на один с необъятными просторами и огромными человеческими ресурсами Советского Союза, с одной стороны, и со столь же необъятной экономической, промышленной и военно-морской мощью западных держав — с другой.

Скотт записал, что на другой день Гесс находился 'в очень плохом состоянии', и 9 декабря, хотя и чувствовал себя 'немного лучше', но пребывал в 'истощенном и довольно плаксивом состоянии'. Что он думал по поводу Пирл-Харбора, неизвестно, так как записи на эту тему отсутствуют. Однако надежды на доведение своей миссии до конца он не оставил, во л всяком случае так он сказал три дня спустя швейцарскому посланнику, Уолтеру Турнхееру.

Как известно с его слов, о встрече с посланником он попросил после того, как узнал по радио о смерти отца; он хотел, чтобы Турнхеер засвидетельствовал его новое завещание. Потом он сказал ему, что это был только предлог. Он хотел связаться с герцогом Гамильтоном и передать важные сведения королю. Посланник объяснил, что, поскольку не являлся послом, правом доступа к королю не обладал. Тем не менее, пока посланник ждал, он написал пространное письмо Его Величеству, в котором утверждал, что прибыл в надежде установить мир, но не получил такой возможности, но он был убежден, что его миссия еще может увенчаться успехом, если только его сведут с нужными людьми. Написанное на пяти листах письмо он свернул и вложил в конверт с печатями швейцарской дипломатической миссии и британского правительства, предоставленный Турнхеером. В конце письма он констатировал, что прибыл в Великобританию безоружным, рискуя жизнью, в расчете на добрую волю англичан и сейчас он всецело полагается на добрую волю короля. Вместе с письмом он поместил в конверт длинную жалобу на условия его содержания. Как следует из отчета Турнхеера своему правительству, Гесс сказал, что не станет обременять его подробностями всего этого; по словам Фоли, прислушивавшегося в звукозаписывающей комнате к каждому слову, он 'поднял вопрос о своих обычных подозрениях на яд. Он пожаловался на нарушения в работе кишечника, потерю памяти и нервное расстройство', но когда посланник спросил, нет ли у него реальных причин жаловаться, он ответил, что нет. 'Можно сказать, — записал Фоли в заключении своего отчета, — что у посланника создалось впечатление, что Джонатан страдает от иллюзий'.

К апрелю 1942 года вину в попытке отравить его Гесс начал приписывать евреям. К этому времени его снова посетил Турнхеер и сказал, что герцог Гамильтон отказывается иметь с ним (Гессом) что-либо общее, а письмо он сумел передать только личному секретарю короля, но ответа от Его Величества не получил. О своих подозрениях Турнхееру Гесс не сказал, но отдал ему образцы вина и таблеток, которые, как он считал, этот яд содержат. Был ли это известный мексиканский яд растительного происхождения, он не знал и просил проверить и послать результаты анализа германскому правительству, чтобы оно могло применить аналогичные меры к задержанным им британским генералам. Как свидетельствует армейский психолог Дж. Р. Рис, уезжал Турнхеер в полной уверенности, что Гесс помешался.

Однако в июне память Гесса работала достаточно хорошо, чтобы он не забыл заблаговременно отправить поздравление с днем рождения (поскольку почта работала медленно) своему 'досточтимому и дорогому другу', Карлу Хаусхоферу. Но ни в поздравлении, ни в его раннем письме Хаусхоферу нет ни малейших намеков на навязчивые идеи; напротив, он просит Хаусхофера не беспокоиться за него:

'Естественно, мое нынешнее положение не из приятных. Но в военное время люди часто попадают в ситуации не очень приятные. Дело не в этом! В чем дело, ты, безусловно, знаешь — но в этом плане можешь быть совершенно покоен!

Полагаю, ты получил письмо, которое я тогда [в мае 1941] оставил для тебя нашему другу Пинчу. Совершенно согласен,'что было не очень логично придавать такому письму более легковесный тон (чтобы смягчить удар), чтобы потом вложить в него копию более серьезного письма фюреру. Но с тех пор прошло уже больше года, и вы все свыклись с тем, что произошло!

Я часто думаю о семинаре с покойным Биттерауфом и о том, что читал о Гнейзенау. Ты заинтересовался этим, как интересовался всем, что волновало меня.

Пусть волны в буре завывают,

Жизнь иль смерть тебе суля,

И выкинут тебя без сил на берег,

Оставайся все же капитаном своего корабля.

Бесспорно, я разбит. Но также бесспорно и то, что я был капитаном своей судьбы. VW. Поэтому мне не в чем себя упрекнуть. VW. Во всяком случае, я рулил. Ты не хуже меня знаешь' что компас, которым мы руководствуемся, испытывает воздействие тех сил, которые работают независимо от нашей воли.

Пусть они будут благосклонны к тебе в грядущем году!

Всегда твой. Р. Г.

Пожалуйста, позвони в Харлахинг и скажи, что со мной все в порядке'.

В своем раннем письме, написанном в сентябре предыдущего года, он вспоминал удивительный сон Хаусхофера, в котором тот видел его, идущим по залам, обитым гобеленами, и несущим двум нордическим народам мир, но тогда он не мог раскрыть, что занят подготовкой именно такого дела. 'Однажды осуществится и последняя часть твоего сна, столь опасная для моего плана [тогда], — написал он, — и я снова встану перед тобой — вопрос только, когда!'

В его ранних письмах к жене также отсутствует мотив жалости к самому себе и нет и намека на манию преследования. Они скорее имеют философско-фаталистическую окраску. К концу пребывания в Великобритании он сделал заявление о своем заключении. В нем он подтвердил, что симулировал потерю