13
С внешней стороны жизнь Ханны Вендлинг можно было бы охарактеризовать как безделье по заведенному порядку. С внутренней стороны впечатление странным образом возникало то же самое. Не исключено, что сама она обозначала свою жизнь точно так же, Это была жизнь, трепещущаяся между вставанием утром и укладыванием в постель вечером подобно шелковой нити, свободно висящей и качающейся в разные стороны из-за отсутствия натяжения. В таком многообразии измерений жизнь теряла одно измерение за другим, да, пространство тут едва ли уже имело три измерения: вполне обоснованно можно было сказать, что сны Ханны Вендлинг были более пластичными и живыми, чем ее бодрствование. Но будь это даже целиком и полностью мнением самой Ханны Вендлинг, оно, это мнение, сути дела все- таки не отражало, поскольку освещало только макроскопические стороны бытия этой молодой дамы, тогда как о микроскопических сторонах, в которых-то все и дело, она едва ли имела представление: ни один человек не знает ничего о микроскопической структуре своей души, и, вне всякого сомнения, знать он об этом не должен. Здесь же было так, что под видимой вялостью образа жизни таилось постоянное напряжение отдельных элементов. Если возникало желание просто вырезать из кажущейся ослабленной нити достаточно маленький кусочек, то в ней обнаруживалось неимоверное скручивающее напряжение, спазм молекул, так сказать, То, что проявляется внешне, можно было бы обозвать словом нервозность, поскольку под ним понимают волнующую партизанскую войну, которую даже в самые ничтожные мгновения ведет 'Я' против тех крошечных частиц эмпирического, в соприкосновение с которыми вступает его поверхность. Но если даже это во многом и соответствовало Ханне, то странная напряженность ее существа заключалась не в нервно нетерпимом отношении к случайностям жизни, находящим свое проявление в пыли на ее лакированной обуви, или в неудобстве колец на ее пальчиках, или даже в недоваренной картофелине, нет, дело было не в этом, хотя все это и трогало ее переменчивую натуру, похожую на мерцание легкоподвижного водяного зеркала на солнце, и она не могла обходиться без этого, это хоть как-то спасало от скуки, нет, дело не в этом, а скорее в несоответствии между такой многоцветной поверхностью и невозмутимо неподвижным дном ее души, которое распростерлось подо всем этим так глубоко, что его невозможно было увидеть, да никогда и не видно было это расхождение между видимой поверхностью и невидимой, которая не ведает больше границ, это было то расхождение, в бесконечности которого развертывается самая захватывающая игра души, это была неизмеримость расстояния между лицевой и тыльной стороной сумерек, напряжение без равновесия, наверное, можно было бы даже сказать, пульсирующее напряжение, поскольку на одной стороне находится жизнь, а на другой вечность — дно души и жизни.
Это была жизнь, во многом лишенная сути, и может, по этой причине-незначительная жизнь, То, что это была жизнь незначительной супруги незначительного провинциального адвоката, не очень много значило на тарелке весов. Потому что вообще-то на значимости человеческой судьбы очень уж далеко не уедешь. И пусть даже нравственный вес какой-то бездельницы во времена безграничного военного ужаса может быть оценен как предельно ничтожный, но не следует все же забывать и то, что из всех тех, кто добровольно или по принуждению героически взвалил на себя выполнение военного долга, едва ли не каждый охотно поменял бы свою нравственную судьбу на безнравственную этой бездельницы. И может, безучастие, с которым Ханна Вендлинг воспринимала продолжающуюся и разгорающуюся и дальше войну, было не чем иным, как выражением в высшей степени нравственного возмущения тем ужасом, в созерцание которого погрузилось человечество. И может, это возмущение достигло в ней уже таких масштабов, что сама Ханна Вендлинг ничего больше узнавать обо всем этом не Решалась.
14
В один из последующих дней пополудни Хугюнау снова оказался у господина Эша.
'Ну, господин Эш, что скажете, дело движется!' Эш, вносивший исправления в отпечатанный лист, поднял голову: 'Какое дело?'
Ох и тупой, подумал Хугюнау, но вслух сказал: 'Ну, с газетой',
'Поинтересовались бы вначале, участвую ли я в этом'.
Хугюнау настороженно уставился на него: 'Эй, послушайте, скомпрометировать меня вам не удастся,, или, может быть, вы уже ведете переговоры где-то в другом месте?'
Затем он заметил ребенка, которого видел прошлый раз перед типографией: 'Ваша дочь?'
'Нет'.
'Так., скажите, господин Эш, если я должен продавать вашу газету, то вам, наверное, следовало бы показать мне свое предприятие…'
Эш сделал круговое движение рукой, показывая комнату, Хугюнау попытался его немного развеселить: 'Маленькая фрейлейн, значит, относится тоже сюда…'
'Нет', — кратко ответил Эш.
Хугюнау не сдавался; ему, собственно, было непонятно, зачем он этим интересуется: 'А типография, она ведь тоже сюда входит… я должен посмотреть и ее…'
'Как вам будет угодно, — Эш поднялся и взял ребенка за руку, — пойдемте в типографию'.
'А как тебя зовут?' — поинтересовался Хугюнау.
'Маргерите', — ответил ребенок.
'Маленькая француженка', — заметил Хугюнау по-французски,
'Нет, — ответил Эш, — просто отец был французом…' 'Интересно, — продолжал разговор Хугюнау, — а мать?' Они спустились по куриной лестнице вниз, Эш тихим голосом ответил: 'Матери уже нет в живых., отец был электриком, здесь, на бумажной фабрике, сейчас его интернировали'.
Хугюнау покачал головой: 'Печальная история, очень печальная… и вы взяли ребенка к себе?'
Эш спросил: 'Вам что, необходимо все это разузнать?'
'Мне? Нет,, но девочке же где-то нужно жить…'
Эш неприветливым тоном объяснил: 'Она живет у сестры матери., а сюда иногда приходит пообедать., это бедные люди'.
Хугюнау был доволен, что теперь ему все известно: 'Alors tu es une petite Francaise, Marguerite?'[6]
Девочка посмотрела на него снизу вверх, по ее лицу проскользнула тень воспоминания, она отпустила Эша, ухватилась за палец Хугюнау, но ничего не ответила,
'Она не знает ни слова по-французски… Прошло ведь уже? четыре года, как отца интернировали…'
'Сколько ей лет сейчас?'
'Восемь', — ответила девочка.
Они вошли в типографию.
'Вот типография, — сказал Эш, — печатные машины и наборный стол уже потянут на свои две тысячи'.
'Устаревшая конструкция', — отреагировал Хугюнау, который еще никогда в жизни не видел печатную машину. Справа стоял наборный стол; посеревшие от времени наборные кассы Хугюнау не заинтересовали, но печатная машина ему понравилась. Кирпичный пол вокруг машины, во многих местах укрепленный бетонными пятнами, был пропитан маслом и имел коричневый цвет. Тут располагались машины, они стояли прочно и уверенно, чугунные части были покрыты черным лаком, тускло поблескивали тяги из ковкого железа, а на сочленениях и подшипниках сидели желтые латунные кольца. Пожилой рабочий в синей спецовке протирал паклей тусклые тяги, не заботясь о посетителях..
'Так, это все, пойдемте… — сказал Эш, — пошли, Маргерите'. Не попрощавшись, он ушел, оставив своего гостя. Хугюнау посмотрел вслед этому хаму, ему, собственно, было на руку, что тот удалился — теперь можно рассмотреть все не спеша. Это была приятная атмосфера покоя и прочности. Он достал свой портсигар, вынул сигару, верхний слой которой был немножко поврежден, и протянул ее мужчине у
