оформлением этого каркаса, в котором имелось множество лестниц и связей, и который с каждым днем становился все более запутанным и в прочности которого приходилось сомневаться; самоцель каркаса тем не менее — истинная цель; невидимо то, что внутри каркаса, но все-таки на каждой из несущих частей висело 'Я' строителя дома Людвига Гедике, и его необходимо было оберегать от головокружения.
Доктор Флуршютц часто задумывался над тем, не перевести ли этого человека в больницу для умалишенных. Но старший полковой врач Куленбек полагал, что шок является просто следствием сотрясения, то есть не обусловлен органическими изменениями, и что пациент со временем преодолеет его. А поскольку это был спокойный пациент, уход за которым не представлял совершенно никаких трудностей, то врачи пришли к общему мнению: держать ополченца здесь до тех пор, пока полностью не будут устранены его физические недостатки.
16
История девушки из Армии спасения в Берлине (2)
Есть многое в жизни такого, что можно выразить только стихами; и пусть смеется тот, кто только прозой говорить способен; стихи приносят избавленье от некоторых тягостных долгов, и их певучий голос дает возможность самовыраженья, пожаловаться можно лишь на страданье, что в угарные и сумрачные дни подобно призракам дневным нам сердце рвет, как песнопенье Армии спасенья: никто не улыбнется, когда колотят все они и в тамбурины, и в барабаны. Презрев насмешки, по переулкам держала путь Мари, и пролегал маршрут ее по кабакам берлинским; смех вызывала форма — соломенная шляпка вроде ни к чему, прелестной девушкой она была и отцвела; и голос тонкий в песнопеньях звучал нелепо и так дрожал. И имя было ей — Мари, жила она в приютах, где кисло пахнет в серых коридорах капусты гниль и копоть труб печных везде заметна, где чистотою прет из каждой щели, где даже летом просится на плечи теплая шаль, и старики сидят в приемной, вонь изо рта и запах пота от немытых ног… Вот здесь жила она, тут в дверь входила, и здесь в чуланчике угрюмом была ее кровать, а над кроватью — Христос распятый, молилась здесь она, благодарность вознося за муки, воздев глаза, ждала упорно и смиренно участи своей, которую на небесах Сын Божий уготовил ей. Тут сон ее одолевал, и колокольным звоном ночь ее была полна.
А утром — к лицу прикосновенье воды холодной, горячая ведь здесь была табу; тускло-серым светом отливали небеса, и ветер в ожиданьи свое дыханье затаил, он часто был подобен влажной и безжизненно висящей парусине с внезапным всплеском жизни напряженной.
И время это — надежд крушенья час, забыть тебя нет мочи: и в силах ль кто на радости надежды возлагать в попытке день сей увековечить и прелести его воспеть? Что в этот день, пришедший одиноко, нашелся друг, по ком душа истосковалась? Мари неведомо все это было, горячий кофе ждал ее, порядок наведя, умывшись и подойдя к окну, взгляд робкий бросила во двор: все хорошо, должно быть, ведь благодать струится отовсюду.
17
Такое случалось достаточно редко, чтобы Ханна Вендлинг выезжала в город. Она терпеть не могла эту дорогу, и не только пыльную проселочную дорогу, что в конечном итоге было бы вполне понятным делом, но и тропинку вдоль речки тоже. При этом поездка в город не забирала и 25 минут. В принципе, поездки были ей всегда в тягость, особенно с того времени, когда она каждый день забирала Хайнриха из канцелярии. Позже у них была машина, но всего лишь два месяца, поскольку началась война. А сегодня ее повез в город на своем одноконном экипаже доктор Кессель.
Она прошлась по магазинам. Новое платье доставало ей лишь до щиколоток, и она ощущала, как ее ноги привлекают взгляды прохожих. Она всегда хорошо чувствовала моду, чувствовала так, как кто-то способен просыпаться в нужное время, совершенно не нуждаясь при этом в часах. Журналы мод для нее были всего лишь постоянным подтверждением ее ощущения. И то, что прохожие пялились на ее ноги, тоже смахивало на некое подтверждение. Так что Ханна Вендлинг испытывала сейчас определенную гордость, если же у нее и мелькала мысль о том, что оснований для этой гордости не так уж много, то давали знать о себе угрызения совести перед лицом всех женщин измученного вида, которые стояли у булочной ''Полонез', при одной мысли о том, что какая-нибудь из них могла бы укоротить себе юбку, что к тому же практически не связано с расходами — служанка справилась бы с этим за час, невзирая на новизну фасона, — так что как ни крути, а основание для гopдости все-таки имелось, а чувство гордости, как известно, повышает настроение, поэтому у Ханны Вендлинг не вызывали отрицательных эмоций ни грязь под ногтями у торговца свежей зеленью, ни мухи, роившиеся в магазинчике, в данный момент ее не раздражало даже то, что ее туфли покрылись пылью. То, как она шла по улице, останавливаясь то возле одной, то возле другой витрины, придавало ей, без сомнения, тот девический или монашеский вид, который характерен- во время войны такое часто бросается в глаза — для женщин, длительное время живущих в разлуке со своими мужьями и хранящих им верность. И поскольку Ханна Вендлинг испытывала определенное чувство гордости, то с ее лица словно бы спала вуаль; милая, почти неуловимая вуаль, которая может покрывать такие лица подобно предвестнику робко проступающего возраста, была приподнята невидимой рукой: лицо ее светилось, как первый весенний день, пришедший после такой долгой зимы.
Доктор Кессель нанес визиты в городе и собирался уже возвращаться в лазарет; он должен был доставить ее обратно домой; они договорились встретиться возле аптеки. Подходя к аптеке, она увидела, что повозка уже там, а доктор беседует с аптекарем Паульсеном. Ханне Вендлинг можно было и не рассказывать, что люди думали об аптекаре Паульсене, да, ей, не ограничиваясь этим отдельным случаем, вероятно, было известно, что все мужчины, знающие об измене своих жен, внешне проявляют особую и излишне витиеватую галантность по отношению к другим женщинам; и все же она была польщена, когда он расшаркался перед ней со словами 'Какой приятный визит, ну прямо как прелестный весенний день'. Хотя обычно Ханна Вендлинг имела обыкновение очень решительно и с пренебрежительным видом отделываться ото всех, сегодня, поскольку она чувствовала себя раскрепощенно и свободно, комплименты даже жалкого аптекаря воспринимались ею благосклонно — это был бросок из одной крайности в другую, колебание между полным уединением и полной раскрытостью, крайность позиции, как это обыкновенно бывает у стеснительных людей, что, конечно же, не имеет ничего общего с крайностями римских пап эпохи Ренессанса, скорее неустойчивость и безликость простого маленького человека, напрочь лишенного понятия о своей значимости. По крайней мере можно объяснить лишь недостаточным пониманием своей значимости тот факт, что Ханна Вендлинг, присев на оббитую красным плюшем лавку в аптеке, позволила себе бросать на аптекаря Паульсена дружеские взгляды и выслушивать его лирические словоизлияния, которым она и верила и не верила одновременно. Да, она подчеркнуто сильно рассердилась на доктора Кесселя, которого звало в лазарет чувство долга и которому пришлось напомнить, что им пора, и когда она садилась рядом с ним в экипаж, то на лицо ее снова опустилась вуаль.
Всю дорогу она не сказала ни единого слова, кроме 'да' и 'нет', такой же молчаливой была она и дома. Она снова никак не могла понять, почему так сильно противилась тому, чтобы вернуться на время войны в родительский дом во Франкфурте.
То, что в маленьком городке проще обстоят дела с продуктами питания, что она не может оставить виллу без присмотра, что воздух здесь более благоприятен для мальчика, все это были отговорки, служившие только тому, чтобы как-то объяснить странное состояние отчуждения, отчуждения, наличие которого невозможно отрицать, Она одичала, так и было сказано доктору Кесселю; 'одичала' повторила она. Когда она произнесла это, то возникло ощущение, будто Хайнрих в ответе за все это, как когда-то она укоряла его за то, что он отдал в металлолом латунную ступу из кухни, Это таинственное ощущение коснулось даже ее отношения к мальчику, Ей стоило усилий, когда она просыпалась ночью, представить, что в соседней комнате спит мальчик и что это ее ребенок. И издавая пару аккордов на фортепьяно, она замечала, что руки, которые делают это, вовсе не ее, это были чужие неуклюжие пальцы, и она знала, что вскоре разучится даже играть, Ханна Вендлинг направилась в ванную, чтобы смыть с себя ощущение этого
