Конечно, это истина для любого дважды-рожденного, — терпеливо кивнул Накула, — но Гаутаме от этого не легче. Он впал в немилость. Атри занял его место. Даже когда рухнет царство, Вайнья так и не поймет, что причиной этому был он сам.
Я все понял, — сказал я Накуле, — Шалья останется довольным беседой со мной. Я не буду вмешиваться в карму царей и государств.
Накула удовлетворенно улыбнулся и, велев моим друзьям подождать, повел меня в зал приемов.
Несмотря на роскошное одеяние, сам царь Шалья был больше похож на рачительного хозяина постоялого двора, чем на грозного властелина. Весь его облик наводил на мысль о неспешных застольях в кругу семьи. Впрочем, для человека, давно пережившего расцвет своей силы, он обладал необычайной живостью движений и остротой взгляда, что, как ни странно, вполне гармонировало с его тучным телом и медлительной плавной речью.
Я вспомнил, что по рассказам, слышанным мною в Панчале, царь мадров до сих пор остается искуснейшим колесничим бойцом и знатоком лошадей.
Как обычный пастух, он целыми днями объезжал свои стада, осматривал сотни тысяч коров, метил молодняк, узнавал у пастухов о приросте и отеле. По вечерам Шалья от души предавался развлечениям вместе с искусными в танцах и музыке пастухами и собственными воинами, кружился в танце с нарядно одетыми пастушками и хмельной, окруженный толпой женщин, щедро одаривал красавиц браслетами, кольцами и кусками тканей. Жадный до развлечений, он мог неделями не слезать с седла, забыв о дворце и гареме, если того требовали его стада.
И еще, что-то теплилось в его лице, делавшее схожим с Накулой и Сахадевой. Еще бы, он ведь приходился им дядей. Впрочем, схожесть была не родственная. Опрятная одежда, лукавый блеск в глазах, чуть простоватая речь, — все это было майей, скрывавшей истинную силу властителя, как пепел — алые угли. «Он же — дваждырожденный!» — вдруг пронеслось у меня в сознании. Сам Шалья в этот момент сердечно, как сына, обнимал Накулу. Вдруг он повернулся и уставился на меня глубокими, как омуты, глазами. Что-то блеснуло там в темноте, словно тонкое тело рыбы вырвалось из толщи воды на солнечный свет. Вырвалось, вспыхнуло и погасло. На меня вновь смотрел простоватый, располневший, добродушный хозяин царства. Его благодушный взгляд и переливчатая речь окутали меня тонкой сетью. И вся дальнейшая наша беседа протекала так, как будто Накулы здесь больше не было.
Мы сидели на мягких подушках в небольшом уютном зале. Дымки благовоний восходили сизыми нитями к деревянным перекрытиям потолка. Чуть колебались занавеси в широких окнах, удерживая поток солнечных лучей. На дворе лениво перекликалась разомлевшая от жары стража. Но спокойным я себя не чувствовал. Ведь не случайно давал мне наставления Накула, прекрасно знавший, что простота его деда была лишь майей, позволявшей избегать хитрых козней возможных врагов. Поэтому, прежде чем отвечать на вопросы Шальи, я старательно обдумывал каждое слово. Выслушав мой рассказ о тщетных попытках нашего посольства договориться о мире с Каурава-ми, Шалья тяжело вздохнул:
Разделение — это большое зло. Мир полон разлук, потерь, смертей. Теперь зло разобщения поразило братство дваждырожденных. Я всегда благосклонно взирал на усилия Высокой сабхи взращивать в этом мире семена мудрости. Именно поэтому я и отдал свою любимую дочь по слову патриархов за отца Накулы и Сахадевы. Теперь мое сердце полно скорби от сознания того, что сама Высокая сабха раскололась на два враждующих лагеря. Твой рассказ о Хастинапуре подтвердил мои самые худшие ожидания. А ведь я помню время, когда дваждырожденным было запрещено не только брать оружие, но и побуждать своих слуг к кровопролитию.
Эта же мудрость была преподана мне в ашраме, — сказал я, — но нам пришлось взять в руки оружие, чтобы защищать собственную жизнь.
Даже вы, живущие по дхарме дваждырожденных, вынуждены подчиняться обстоятельствам. Как же мне, царю, обремененному кармой всего народа и долгом кшатрия, найти праведный путь? — спросил Шалья, не отрывая от меня пристального взора.
Я понял, что властитель мадров испытывает меня, под майей слов ищет ответы на вопросы, неведомые мне. Но разве под силу мне было разобраться в душе, защищенной могучей волей и опытом долгой жизни. Поэтому я сказал то, что всплыло из глубины сердца:
Я думаю, что человек, способный вмещать чужую боль, до последнего будет избегать бессмысленных убийств, каким бы оружием ни обладал и какой бы дхарме ни следовал. Ведь и патриарх Бхишма брал в руки оружие, когда того требовали обстоятельства.
Патриархи, такие как Бхишма, Дрона и Ви-дура приняли в свои сердца все скорби и надежды людей, населяющих эту землю, — сказал Ша-лья, — они лишены честолюбия, которое заставляет царей жертвовать чужими жизнями, но достоин ли быть их преемником Юдхиштхира? Я говорю не о его праве на трон как старшего в роду. Разве ты не ощутил мощи и величия Дурьодха-ны? Разве ты сам не поддавался соблазну сравнить двух властелинов?
Черные, живые глаза вдруг обрели остроту мечей. Воздух в комнате сгустился и загудел, подобно гонгу в храме. Я смотрел в глаза царя мадров, как в бездну, не в силах отшатнуться и боясь прыгнуть. Но ведь он дваждырожденный. Значит, там, в бездне его сердца лунный свет и серебро горных потоков. Я должен поверить ему. Тогда он поверит мне. Да и рано или поздно мне все равно предстоит сделать выбор между Пандавами и Кауравами, вернее подтвердить истинность первого выбора.
Я усмирил стук сердца и попытался ответить со всей доступной мне убежденностью:
— Юноша из джунглей не способен прозреть пути царей, достигших высшего потока закона. Лишь зрячее сердце, минуя обличья и слова влас телинов, способно почувствовать сокровенный ис точник их дхармы. Я уже бывал у подножья высо ких тронов. Я знаю, что советники велеречиво вос певают достоинства своих царей, даже когда те про ливают реки крови. Я знаю, что мудрость может быть обращена во зло, а слова о благе служить при крытием преступных помыслов. В Хастинапуре мне открылась божественная сущность Кауравов. Тот же огонь горит в сердцах сынов Панду. Но мое зрячее сердце свидетельствует, что из всех виден ных мною дваждырожденных только Юдхиштхи ра отрешился от собственных страстей и привязан ностей, только он способен блюсти закон и пользу своих подданных. Я видел его во дворцах на мяг ких подушках и в лесной глуши на подстилке из травы куша. Везде он оставался царем своих жела ний и почтительным слугой бога Дхармы.
Шалья милостиво кивнул головой: —Хоть главной добродетелью кшатрия считается преданность одному господину, я хочу, чтобы ты ответил мне просто и безыскусно: кто больше достоин власти — Юдхиштхира или Дурьод-хана? Об их братьях я не спрашиваю, — Шалья покосился на умиротворенно сидящего Накулу, — при всей моей любви к племянникам должен признать, что они способны только рубиться на мечах и этим мало отличаются, скажем, от Духша-саны. Выбор приходится делать только между предводителями братьев Пандавов и Кауравов.
На мгновение перед моим внутренним взором возникли Юдхиштхира и Дурьодхана. Любимый сын Дхритараштры куда больше соответствовал моему представлению о властелине, способном с беспощадным упорством вновь объединить под властью Хастинапура мелких раджей, остановить междоусобицы и утвердить на всей земле единый закон. Но будет ли этот закон хоть отдаленно напоминать законы братства дваждырожденных? Окупятся ли счастьем будущих поколений реки крови, которые прольет властелин, утверждая дхарму? Поля, орошенные слезами и кровью, дадут только черные плоды кармы, закрывающие путь к восхождению даже тем, кто придет за нами. Поэтому я сказал:
— Я верю Юдхиштхире.
Шалья кивнул и воцарилась тишина. Я почувствовал необычайную легкость, будто сбросил с плеч груз многолетних сомнений, и вдруг отважился спросить:
— Зачем вам, повелителю мадров, надо делать выбор?
Шалья поднял на меня проницательные глаза и улыбнулся:
Откровенность за откровенность? Наша страна далеко от Хастинапура, но и здесь не удастся сохранить мир и покой, если запылает пожар на востоке. Трудно собрать людей, чтобы строить храмы и плотины. Но они сразу обьединяются вокруг своего раджи, если надо идти избивать соседей. Ненависть сплачивает. Скажи бахликам, что мадры живут лучше …И вот уже все племя ненавидит соседей, гонит мудрецов, твердящих о каких-то единых законах, неподвластных их радже. Никому не хочется совершать работу познания, все ждут чуда. Стремящиеся все получить здесь и сейчас, ничтожные духом, властители не задумываются, что делается там, за горными вершинами, какая сила копится в лесных дебрях и носится
