Это было нечто — моя обычная Катарина вмиг стала другой, неизвестной мне Катариной:
— Чокнутый мужик! Ты должен подумать о нашем ребенке. — Уже и речи не шло о незаконнорожденном ребенке. — Ты хочешь, чтобы он остался без всего того, что можно получить за деньги, — я в первую очередь имею в виду лучшее образование, иностранные школы, Эрнст! — Кажется, впервые она не добавила к моему имени мою профессию. Она уже видит во мне миллионера? — Не будь психом! Ведь мы живем в пригороде. Подумай, как прекрасно было бы жить, например, в Кадриорге! И, наконец, Эрнст, ты мог бы устроить в принадлежащем тебе представительном кафе и магазине сладостей свою выставку. Лично мне очень нравятся твои ядовито-зеленые матросы.
Похоже, что неустрашимая Катарина в своем прежнем облике обречена на исчезновение.
Но у этого дела есть и другие стороны — стать миллионером и капиталистом может быть даже опасно. Вспомним судьбу Штуде и их бегство. Однажды мир может вывернуться наизнанку. Мир — это абсолютно непредсказуемое место! Безнадежно с большей или меньшей точностью программировать революции и войны.
Я вовсе не уверен, что однажды вновь не произойдет нашего слияния с великим русским народом… Потому что история показала, что нам без них никак не живется. А они опять же очень хотят вновь взять нас под свое орлиное крыло; а мы не решимся, по обыкновению финнов, мы не возьмемся за оружие.
Новое объединение (которое, конечно, не обязательно состоится), надо думать, оформилось бы как нечто вроде расширенного и все расширяющегося Европейского Союза, наверняка и с одобрения американцев, для которых, по крайней мере, так кажется мне, национальный вопрос просто не существует. А внутри Европейского Союза, к которому непременно будет принадлежать и Россия, могут быть и мини- сепаратные подразделения меньшей величины a la страны Бенелюкса… Почему бы и не Прибалтика? Если еще прихватить в компанию и Калининград? Да и Новгород когда-то был ганзейским городом… Языковые вопросы можно преодолеть. Вдруг таким способом осуществится убеждение средневековых теологов, что более семидесяти двух языков существовать не может.
Какова наибольшая опасность в случае изменений для нас, эстонцев? Да все та же — вдруг мы захотим провести тщательную чистку внутри самих себя? Так ведь не раз бывало.
Меня как глубоко лояльного человека, разумеется, никакое объединение не выбьет из колеи…
Уж я-то умею быть преданным государству.
И в конце концов — что же дурного, если великие мирные народы со всего света начнут единодушно строить прекрасное будущее на манер Вавилонской башни… Я бы стал среди первых, кто принесет камни на возведение большой ЕДИНОЙ БАШНИ. Может быть, когда-нибудь и появится Великое Мирное государство, которому понадобимся все мы: строители и парикмахеры, хоровые певцы и писатели, возчики мусора и парламентарии. Понадобятся и марципановые мастера, но, наверное, немного. Всем не уместиться на земле обетованной, не все, к сожалению, могут посвятить себя марципановому искусству. Но, к счастью, не все этого и хотят.
Я хожу по своей когда-то крошечной, самой первой марципановой мастерской. На сердце у меня легко. Но не совсем — потому что свалившееся с неба состояние поначалу еще ограничивает свободу моего духа.
Как прекрасны были те прежние времена, когда луна следила в окно за деятельностью юного творца, похожего на алхимика, который даже вел вахтенный журнал. В карманах у него было пусто, а на душе беззаботно. И за стеной так мило похрюкивали хрюшечки.
Я нахожу старые марципановые формы и нюхаю их. Далекие, сладкие запахи юности. Я дергаю старый, пыльный ящик, перед которым пауки сплели свою сеть. Он открывается неохотно, со скрипом. И что же смотрит на меня оттуда? На дне ящика я нахожу марципановое яблоко — осеннее полосатое, свою первую работу. Но там есть что-то еще — хрупкое чудо, бабочка, сохранившая в темноте ящика свои яркие краски. Словно ей вот-вот захочется взлететь.
Я не решаюсь обернуться к дверям, потому что, вполне возможно, там будет стоять мой дедушка в черном костюме деревенской шерсти. И он скажет:
'Эта бабочка у тебя отлично получилась, мальчик. Я вчера видел, у нас на окне уборной сидела точно такая же…'
В последние секунды перед глазами утопающего проходит вся жизнь. Я не собираюсь тонуть, но ведь и меня жизнь забросила в штормовые волны. И в совсем незнакомом месте. И в моем воображении скользит ряд картинок: то, как дед меня наказывал, и наш вишневый сад, и как мне написали на голову, и Анти, и ингермандландка Лиза. И, конечно, те вечерние часы, которые я провел здесь. Я все еще держу на ладони свою бабочку.
Но потом через затуманенный квадрат окна я вижу, что во дворе пошел снег. Хлопья размером в ладонь. Я ведь почти не бывал зимой в деревне.
Я выхожу во двор, деревенские псы лают в радостном удивлении — некоторые, наверное, видят снег впервые и от этого приходят почти в бешенство, — разлапистые липкие хлопья все падают и падают. Удивляюсь и я, я рад и глуп, прямо как какой-нибудь человечек из мира Брейгеля.
И тут я начинаю присматриваться к снежинкам на моих шерстяных рукавицах. (Связанных деревенской бабушкой; я нашел их в кухне, где они ждали меня десятки лет.)
Я бы справился со снежинками из марципана. У этих хлопьев такие разные узоры, и их можно было бы сделать всевозможных размеров. Но они непременно должны быть снежно-снежно-снежно-белыми. Может быть, даже с синеватым оттенком. Цукерман, которого я глубоко уважаю, едва ли сумел бы добиться такого белого цвета. Ведь марципан чуть желтоватый. Ну, конечно, только если ты не можешь сделать совсем белый. А Цукерману я бы без долгих разговоров передал свою премудрость.
Совершенство симметрии снежных хлопьев содержит в себе тайну. Великую тайну. Наша жизнь — а что она такое, если не беспокойные метания между двумя великими симметриями: между Началом и Концом — симметрия, которую illocalis разрушил, вероятно, для того, чтобы самому себе дать представление о самом себе…
Но какой из меня мыслитель обо всем этом?! Моя задача — покрывать формы двойным слоем серы, а потом еще кое-чем (рецепт чего я не спешу сообщать всем и каждому!), потому что иначе эти нежнейшие хлопья оттуда целыми не достанешь. Ох, работы у меня хватает!
На миг вспоминаются мне эти самые унаследованные деньги. Но сейчас я не позволю ничему нарушить мое состояние. Ничего, мы справимся с этим упавшим снегом на голову. Я надеюсь, что меняющаяся Катарина вскоре освоит это искусство, как можно быстро-быстро потратить много-много денег. Она ведь естественная и талантливая женщина.
Моя жизнь находится в точке золотого сечения, и если мой друг Верховный Иегова даст этому свершиться, то люди еще увидят марципановые снежные хлопья. Но они будут такими хрупкими, что их надо будет сразу класть на мелкие опилки. Как всегда делали Штуде. И вы обращайтесь с ними нежно!
Может быть, в ближайшем будущем вы не найдете моего имени в справочниках. Кто знает, повесят ли мне на шею государственные награды. Приличная история марципанового искусства, к сожалению, тоже еще не написана. Но это не самое большое несчастье…
Я иногда думаю еще о том, что если выстроить всех этих ясноглазых Теэле и Арно, Юсси и Трийну, которые уплетали прошедшие через мои руки тонны марципана, то из них получилась бы новая Балтийская цепочка!
Вы когда-нибудь наблюдали, как дети изучают сделанное из марципана? Это не обязательно неземные мадонны или зеленые скрипачи; дети и довольно простых свинок и заек воспринимают очень серьезно. Они вовсе не собираются сразу их съесть. Вначале они смотрят, потом нежно прикасаются, потом нюхают. И, наконец, маленький язычок начинает лизать брюхо поросенка с огромным розовым бантом. Лижет виновато… Фрески фра Анжелико гениальны, но кто полезет туда, на потолок, их лизать? А часто ли гладили нежно микеланджеловского Давида?
Я гуляю взад и вперед по своей первой марципановой мастерской. Думаю о своей жизни. Я пережил несколько государственных строев и общественных формаций. И, переживая их, я постоянно развивался, менялся, обновлялся. Я обратил внимание, что каждый новый строй одновременно гораздо хуже и гораздо лучше прежнего… Наверняка! Кстати, если задним числом подумать, то во всех пережитых эпохах всегда было что-нибудь приятное! И во все эти времена я, выразимся старомодно, выполнял работу сахарных дел мастера.
